Сергей Семенов - Степь ковыльная
Выждав немного, они последовали за ним и увидели Правоторова, устало прислонившегося к забору. Злобно залаял пес на цепи, но когда Правоторов подошел к нему, он замолк и стал лизать ему руку. Урядник спустил пса, сказав хрипло одеревенелыми губами:
— Не пускай чужого во двор.
Потом бросил коротко:
— Идите за мной!
Они прошли в густой садочек за домом.
— Слухайте, — промолвил урядник, тяжело дыша и часто приостанавливаясь. — Слухайте и поведайте о том всем станичникам. Убили Дементия подставные, наемные люди… Так было дело… Вышли мы из крепости на базар… Там хотел Дементий свидеться с казаком из Черкасска. Кто он, про то даже мне Дементий не сказал. Но казака того на базаре не оказалось — может, к счастью для него… потому за нами, видно, следили. А может, того казака уже в колодки заковали в Черкасске. Кто знает?.. Иду я по базару и как оглянусь, все неподалеко от нас какой-то детина долговязый с перешибленным носом крутится. Потом исчез, точно сквозь землю провалился… Решили домой идти. И вот выходим с базара, навстречу нам четверо рослых, плечистых… Одного признал: в слугах у нового, после Верзилина, коменданта крепости, бригадира Машкова, был, и месяц назад прогнал его комендант, будто за пьянство, хотя и не слышно было, чтоб пьянству он предавался… Шагают они навстречу, в руках у них бутылки. Как будто и впрямь немного подпили, но больше куражатся, представляются пьяными. Подошли вплотную и набросились на нас: «Ах ты, старый конокрад, наконец-то попался нам!» — это они на Дементия. «Ты у нас вместе со своим подручным, — на меня показывают, — коней в позапрошлый год свел». И не успели мы и слова сказать, как они нас — бутылками по головам. Ну, меня лишь по лбу задело, а Дементию в висок попало, и свалился он замертво. Рванулся я было к нему, на руках у мея повисли, удерживают, а один метнулся к Дементию, выхватил нож и в сердце ему вонзил… Собрался народ, кричат, патрульный прибежал. Отнесли мы Дементия домой… Эх, Дема, Дема, да будет тебе вечная память!.. Загинул ты накануне дела большого!..
Две скупые слезинки скатились, побежали по глубоким морщинам к седой бороде.
Павел и Сергунька слушали рассказ старого урядника в каком-то оцепенении. А он, помолчав, добавил внезапно окрепшим гневным голосом:
— Да, не забудьте на площадь крепостную сходить, на казнь посмотреть! Ожесточайте ваши сердца, станичники, мстите им, лиходеям царским, с саблями в руках и за Дементия, и за Никиту, и за всех страдальцев — за долю народную!..
Когда вышли на улицу, Павел сказал угрюмо:
— Что ж, прав старик: надо нам еще больше сердца ожесточить — идем на площадь!
Площадь уже оказалась переполненной народом. Тут были солдаты, казаки Азовского конного полка, чиновники, их жены; изредка встречались офицеры. Посередине площади высился деревянный помост. По нему важно расхаживал чернобородый кряжистый палач в красной рубахе. С ним был его подручный, тщедушный, верткий, в черной суконной поддевке, несмотря на жарко палившее солнце.
Вокруг помоста в шесть рядов выстроилась пехотная часть с примкнутыми к ружьям штыками, а за ней, дальше от помоста, стояло несколько десятков казаков, вызванных комендантом из ближайших станиц «для ради устрашения».
Павел и Сергунька с трудом протискались к помосту, но не с той стороны, где находились вызванные станичники. Они даже шапки свои казачьи сняли, опасаясь, что найдутся «дюжие», которые могут опознать их и выдать крепостным властям.
Возле Павла застыли в горестном молчании старик и старуха. Худое лицо старика казалось окаменевшим, голубоватые выцветшие глаза были устремлены на помост, сухие губы изредка шевелились. Рядом с ним стояла жена. Ее глаза полны слез, но рот крепко сжат. Павел узнал их — это были отец и мать Белогорохова.
Веял сухой жаркий ветер. По небу плыли облака, точно стремились убежать от того злодейства, которое вот-вот должно было свершиться на этой площади.
Кто-то крикнул срывающимся голосом:
— Везут, везут!..
С ближней улицы донесся грохот, и на площади показались телеги под конвоем гренадеров. На телегах сидели, по двое на каждой, скованные по рукам и ногам казаки.
Первым поднялся на эшафот Никита Белогорохов, с трудом переступая ногами в кандалах. Его длинная льняная борода развевалась по ветру. В потемневших глазах горел мрачный огонь, но лицо оставалось строгим, замкнутым.
На помост взошел секретарь военно-полевого суда и стал читать высоким, пронзительным голосом приговор Военной коллегии.
— «…Никита Белогорохов повинен в том, что в комиссии военного суда не только ни малейшего раскаяния не изъявил, но даже оказывал свою злоумышленность, не признавался и, не внимая всевозможных увещаний, не ответил на вопросы… Сверх того, он оказывается одним из первейших возмутителей в полку походного атамана к побегу с линии Кавказской. Будучи избран в предводители к оному, оказывал совершенное к повелениям команды небрежение и неукротимой дерзостью своею привлек к подобному же преступлению полки Луковкина и Кошкина, с которыми он сперва удовольствовал дерзкие и законопреступные желания беглецов наглым вытребованием от войскового атамана приказов и от войскового правительства грамот о роспуске их по домам, а потом, развратив их всех к новому упорству, чтобы не возвращались на линию… собрал с них деньги и уехал в Петербург с дерзновенным намерением утруждать прошением высочайшую особу ее императорского величества. Дерзко объявил на суде, что не хочет ответствовать на вопросные пункты и на увещания, священником учиненные, и, как жестокосердный, упрямый и в развращении своем закоренелый мятежник, остался до конца непреклонным».
Далее в приговоре упоминалось, что Никита Белогорохов и его преступные сообщники — казаки Прокопий Сухоруков, Степан Моисеев, Даниил Елисеев и иные, всего пятнадцать человек, по всей строгости военного артикула заслуживали смертной казни за учиненные ими нарушения присяги и воинской дисциплины, но «ее императорскому величеству всепресветлейшей самодержавной государыне нашей, благополучно царствующей Екатерине Второй, в силу всем известного ее человеколюбия и милосердия, благоугодно было заменить смертную казнь осужденным нижеследующими наказаниями: казаков Никиту Белогорохова и Прокопия Сухорукова, подвергнув оных на публичной казни через палача, пятидесяти ударам кнутом Белогорохова и тридцати — Сухорукова, с вырыванием обеих ноздрей у каждого из них, сослать в Нерчинск на вечную каторжную работу…»
По толпе пронесся гул. Выждав немного, секретарь продолжал невозмутимо:
— «А досталъных виновных в сем преступном дерзновенном неповиновении казаков наказать плетьми, сообразно вине каждого, после чего сдать их вне очереди на военную службу в полки по указанию господина войскового наказного атамана генерал-майора Иловайского».
После оглашения приговора наступило немое молчание.
Белогорохов выпрямился и крикнул на всю площадь:
— Страдальцы мы за Дон, за всю Россию-матушку!
Офицер у эшафота взмахнул рукой. Раздался грохот барабанов, не смолкавший до конца казни… Окончив казнь, палач выронил из рук окровавленный кнут.
Толпа молча расходилась. Все были потрясены расправой.
— Донской летописец — черкасский протопоп Рубашкин — на другой день сделал запись о казни Белогорохова и Сухорукова и, вздохнув, дописал: «После наказания плетьми оба умре».
Вечером, тотчас же по возвращении в станицу, Павел долго беседовал с Тихоном Карповичем наедине.
— Да, неладно делает царица! А дальше, видать, и круче пойдет расправа, — сказал старик в раздумье. Помолчав, добавил: — Знаю я, Павел: от своего не отступишься! Горячий у тебя нрав, но твердый. Ставишь ты на кон свою голову, а о семье-то не заботишься… И надумал я, стало быть, так… а ныне, после твоего рассказа прискорбного, натвердо решился… Жаль покидать станицу родную и дом новый, да что поделаешь?.. Надобно где-нибудь подальше переждать ту бурю, что на Дон надвигается… Ты делай, что хочешь, а я так поступлю: здесь, в станице, оставлю я Меланью Карповну, а сам с Таней и детишками твоими уеду во Псков-город. Там у меня твердая заручка: двоюродный брат мой, есаул в отставке, торговыми делами занялся, а жена у него из самого Пскова была, три года как померла. Скучает он… Недавно получил от него весточку, просит приехать погостить. Об этом письме я никому в станице не гутарил, и ты молчи. Я уже речь о том вел с Таней, наотрез отказалась. Так вот ты убеди ее, дружок — суровый голос старика смягчился, стал ласковым, почти просительным. — Скажи ей, что, ежели в живых останешься, единственное твое спасение — к ней и детям потом скрытно податься…
Выйдя от Тихона Карповича, Павел постоял над кроватками детей, поцеловал их осторожно. Потом прошел в спаленку. В ней было темно, лишь через открытое окно лился в комнату свет луны. Таня лежала неподвижно на кровати и не шевельнулась, когда вошел Павел.
