Софья Могилевская - Театр на Арбатской площади
О многом вспомнили они, стоя у сгоревшего Арбатского театра. Потом Шаховской грустно сказал:
— Пошли отсюда, Саня. Невмоготу мне здесь…
Тогда же Саня рассказала ему и о последней встрече с Петром Алексеевичем Плавильщиковым. Рассказала и о том, что обещал Плавильщиков учить ее, Саню, актерскому искусству.
— Где он теперь? — спросил Шаховской.
Этого Саня не могла сказать. Знала лишь одно: уехал из Москвы, а дом его сгорел дотла, как и многие другие московские дома.
— Сильно недомогал в тот день, когда сидел на Тверском бульваре. Еле ходил. Я его до дому довела…
Шаховской задумался. Потом спросил:
— Стало быть, хотел самолично с тобой заниматься? Саня кивнула: да, хотел.
— Теперь не до того, сама видишь… Однако не забуду, что-нибудь придумаю. Так просто Петр Алексеевич не стал бы говорить. Может, и правда заметил искру божию…
Но много-много не только трудных дней, а тяжких месяцев невзгод и ожидания прошло у Сани, прежде чем оказалась она в Петербурге. Спасибо Фекле, кухарке мамзель Луизы Мюзиль, она Саню приютила и все это время кормила, поила, никому в обиду не давала. От нее же Саня узнала о страшной судьбе Анюты. Уехав вместе с хозяйкой-француженкой следом за убегавшей из Москвы армией Наполеона, она вместе с хозяйкой погибла при переправе через Березину. Много слез пролили Саня и Фекла, вспоминая добренькую и глупую Анюточку.
А князь Александр Александрович не забыл Саню, отыскал ее, определил в театральное училище.
Да стоит ли об этом вспоминать? И кому охота слушать о всех тех испытаниях, которые пришлись на ее долю?
— …Училище наше выходит еще и на мост, — продолжала все о том же Саня. Говорила, а сама ужасалась, что говорит слова, такие ненужные ни ей, ни ему.
Федор повторил, что, коли приведется побывать ему в Петербурге, не преминет заглянуть на Офицерскую улицу, где находится театральное училище.
Ах, боже мой! Да зачем ему нужна та улица, и тот канал, и то училище?.. Зачем она ему об этом говорит, зачем он ей об этом говорит?
Зазвонил звонок. Антракт окончился. Из зрительного зала и сюда уже доносился говор, шум, смех, еще разные звуки. Публика занимала свои места.
Дверь приоткрылась. Сунулась чья-то лохматая голова.
— Александра Лукинишна…
— Знаю, — ответила Саня и глянула на Федора. Он понял, что ему нора прощаться.
— Вот и свиделись, — сказал он и поклонился.
— Да, свиделись, — проговорила Саня.
Мороз по-прежнему был изрядный, однако пурга внезапно прекратилась. Все небо было в звездах. Будто там, в вышине, кто-то щедрыми пригоршнями разбросал крупное золотистое просо. На северной стороне ярко и холодно переливалась Полярная звезда.
Уйдя из театра сразу после второго действия, Федор сейчас шел медленно. Снег пронзительно скрипел под его шагами. Вот и хорошо, думал он, что пурга более не задержит его в этом городе и на рассвете можно в путь. О многом он думал, идя по улице между высокими снежными сугробами. Мысли его были сумбурны, и он никак не мог с ними справиться. Одно он знал твердо: вряд ли приведется им когда-нибудь еще встретиться, ему и Сане…
— Вот и встретились… — шепотом повторила Саня, когда Федора уже не было в комнате.
Голос у нее был спокойный, а на душе-то, на душе… Кабы не выходить сейчас на сцену, уткнулась бы в ладони и плакала. Плакала бы сейчас навзрыд…
Может, и целый час плакала.
Может, и два часа. А может, до самого утра, всю ночь напролет. Но сейчас плакать было не ко времени.
Она присела перед зеркалом. Увидела, что по щекам текут непрошеные слезы. Рассердилась на самое себя. «Вот еще, реветь! Не совестно тебе, Санька? Тебе в третьем акте Антигону играть, а ты реветь вздумала… Где у тебя совесть?»
Дверь снова слегка приоткрылась, та же лохматая голова просунулась в щель.
— Александра Лукинишна…
— Знаю… — коротко бросила Саня, не повернув головы. — Сейчас выйду.
Она тщательно поправила грим, густо запудрив на щеках следы слез. Встала со стула. С пристрастием оглядела себя в большом зеркале, расправила плечи и, подняв высоко голову, пошла по длинному темному коридору на сцену. В ожидании своего выхода стала за левой кулисой.
И тогда к ней, как в далекие-далекие времена, как когда-то в Арбатском театре, словно живой, подошел Степан Акимыч. Старенький, маленький, чуть приподнявшись на цыпочки, с суровой нежностью он зашептал ей на ухо: «А горевать-то зачем? И причин к тому нет. Ведь ты своего достигла — стала актрисой, сударушка! Нет, ты скажи мне, ответствуй, Саня: есть ли большее счастье, коли человек своего достигнет?»
