Юзеф Крашевский - Хата за околицей
Засияло дневное светило, и вместе с ночью улетели мрачные думы. С диким смехом вскочила с места цыганка и, засунув горсть земли за пазуху, побежала к Адаму, чтобы насмешкой охладить страдания. Она пришла именно в то время, когда старый грешник куда-то собирался… В этот день кучер опоздал и за неисправность отведен был на гумно, где и получил приличное палочное возмездие, а пан ждал, пока кончится отеческое наставление и вразумленный парень подкатит к крыльцу на маленькой тележке… В это-то время явилась Аза.
Адам с первого взгляда узнал цыганку. Взглянув на нее, он конвульсивным движением закрыл лицо руками, а цыганка, не без труда узнав в дряблом старике своего поклонника, покатилась со смеху.
— А, это ты, голубчик? — произнесла она. — Здравствуй, мой милый! А… а! Что с тобой?
— Пошла вон, вон, бесстыдница! — закричал пан, не отнимая рук от глаз. — Исчезни, дьявол! Или розгами велю отхлестать!.. Вон, чтоб и духу твоего здесь не было слышно!
— Как он вежливо меня принимает, — смеясь, возразила цыганка. — Да посмотри на меня, еще я не так стара и гадка, как ты. На днях два молокососа так ухаживали за мной, что не знала, куда деваться: насилу отогнала.
Пан Адам не слышал уже этих слов, испуганный, он убежал во внутренние комнаты.
Аза поглядела ему вслед, плюнула и пошла к избе Тумра. На дороге она остановила какую-то девочку, спросила у нее, кто живет в хате за околицей, выслушала рассказ о дочери Тумра и пошла далее.
В нескольких шагах от избы Марусина собака с пронзительным лаем встретила цыганку. Она остановилась, окинула взором знакомую мазанку, взглянула на кладбище и увидела прекрасную девушку. Черты лица Маруси живо напомнили ей Тумра, сердце ее облилось кровью, горячая слеза упала на землю.
"Боже, как хороша! — подумала она. — Я никогда не бывала такой! Как жаль, что заброшена она в глушь, терпит нужду, голод, пропадает красавица! Нужно приманить ее к себе!.."
Аза долго смотрела на Марусю и что-то ворчала, Маруся, со своей стороны, с любопытством и страхом всматривалась в прекрасное, но свирепое лицо незнакомки.
Между тем собака заливалась лаем и грызла землю от злости.
— Голубушка, — закричала Аза, — позови к себе собаку, мне надо поговорить с тобой.
Маша позвала своего верного товарища, но тот повилял хвостом, кувыркнулся раза два и снова залаял.
Цыганка вошла на кладбище, села подле девушки и впилась в нее глазами, после продолжительного молчания сирота тихим, ласковым голосом спросила:
— Что ты так присматриваешься ко мне, добрая женщина?
Аза горько засмеялась.
— Я добрая!.. Нет, я совсем не добрая! Но я знала твоего отца, ты мне напомнила его…
— А мать мою знала?
Аза ничего не отвечала.
— Давно умерла твоя мать? — отрывисто спросила она после некоторого молчания.
— О, давно! — печально отвечала Маруся. — Вот и могила ее… видишь, как зеленеет.
Она указала на насыпь, у которой сидели обе. Аза вздрогнула и отодвинулась подальше.
— Как же ты жила без отца и матери? Кто о тебе заботился?
— Один Бог!
— Так ты жила одна? Кто же кормил тебя?
— Я сама работала, мне платили за работу…
— И никто не пожалел тебя? Никто не помог?
— Я ни на кого не жалуюсь, — возразила Маруся, — я не требовала ничьей помощи и сострадания, я привыкла жить собственными трудами. Ну, нельзя сказать, чтоб благодетелей у меня не было.
— Кто же эти благодетели? — с любопытством спросила цыганка.
— Солодуха и муж ее Ратай, они нищие.
— Ну, воображаю, как тебе было хорошо под их опекой!.. Брось эту гадкую жизнь, ты достойна лучшей участи. Ступай с нами, в широкий свет. Что тут за жизнь? Живешь, как собака, перед глазами все одно да одно: везде труд и горе, а вот у нас совсем другое дело: вся земля в нашем владении, границ никаких не знаем. Худо здесь — идем дальше, в Венгрию, к морю, а там целый город плавает на воде. И просторно нам и привольно, с тоской не знакомы, потому что тосковать некогда: поем песни… каждый день новые предметы… Брось свою землянку, иди за нами, тут тебя не любят, отталкивают: у нас будешь королевой, как я.
Сердце Маруси перевернулось, в душе проснулись цыганские инстинкты, и онемели уста. Аза, между тем, все более и более одушевлялась, речь ее переливалась в обольстительную песню, бушевала, дичала и готова была превратиться в бесконечный поток, на устах блуждала страшная улыбка, — и горькая, бездомная, нищенская жизнь в описаниях цыганки казалась раем, совмещавшим в себе все удовольствия, к которым стремится душа, жаждущая свободы.
Она кончила, а Маруся все еще слушала, картина незнакомой родины и бурной, деятельной жизни с неотразимой силой манила к себе невинное дитя, но в то же время священное воспоминание о матери и привычки удерживали мысли при душной могиле у печального кладбища.
— Нет, добрая женщина, — отвечала Маруся после продолжительного молчания, — нельзя мне идти за вами, не кинуть мне материной могилы, не расстаться с отцовской избой, я умерла бы с тоски, если бы, проснувшись, не увидела черных углов своей хатки и зеленой могилы. Что мне свет? Я не хочу любоваться синим морем, чудесами земли… Куда кого кинула судьба, там и проживет век и умрет с Богом! Не лучше вам от того, что бродите да разбрасываете свои кости в разных концах света.
— Ну, так сиди да сгнивай тут! — с гневом крикнула цыганка. — Хочешь быть камнем — будь им! Я ошиблась, думала, что у тебя не остыла еще цыганская кровь, а ты…
Аза встала и готова была разразиться потоком ругательств, но, взглянув на печальное лицо Маруси, вспомнила образ Тумра, замялась и, значительно понизив голос, сказала:
— Ну, какая твоя доля? Молодость просидишь на могиле, никто над тобой не сжалится, и пойдешь с сумой по миру… Щенки от твоей собаки будут хватать тебя за ноги!
— Пусть и так! Жизнь, не Бог весть как длинна.
— Жаль мне тебя, не так бы тебе следовало жить… О, если б я одела тебя по-своему да научила плясать и петь наши песни — не отвязалась бы ты от знатных поклонников: деньги сыпались бы градом… Кто знает! Подчас и цыганки одеваются в золото и горстями рассыпают его.
Маруся не слушала этих соблазнительных слов: внимание ее было обращено совершенно к другому предмету. На дороге послышался топот, кровь хлынула к лицу девушки, и в голове мелькнула радостная мысль: "Фомка увидал меня с цыганкой и говорить со мной не станет".
Аза не могла не заметить беспокойства Маруси, оглянулась и, увидев всадника, пожиравшего сироту глазами, отгадала все.
— А, теперь понимаю, — смеясь, произнесла цыганка, — вот кто тебя здесь держит! Рано, моя милая, слишком рано! Да ты, я думаю, и любить еще не умеешь? И ты думаешь, что этот молодец женится на тебе? Довольно взглянуть на него, чтобы пожалеть о тебе! Вот теперь ездит, а увидит слезу — поминай, как звали. Мужик тебя не возьмет: и тот ведь захочет красного пояса и бутылки с розовой лентой на свадьбе… У нас — другое дело: только мы, цыганки, можем любить кого угодно, мы всегда свободны, не боимся ни пересудов, ни сплетен, за любовь никто не клеймит нас презрением.
Аза покачала головой и дожидалась только ответа, но Маруся упорно молчала, слезы навертывались на ее глазах.
— Что ж, не пойдешь с нами? — спросила Аза.
— Нет, нет! — скороговоркой отвечала сирота. — Чему быть, того не миновать, от судьбы не убежишь!
— Так пропадай, коли доброго совета не хочешь слушать!
Аза медленно пошла с кладбища, и собачка со звонким и сердитым лаем далеко проводила незнакомку.
XLII
Фомка, как и все шляхтичи, не успевшие разориться до последнего, имел высокое мнение о своем происхождении и лучше всего помнил пословицу об огороде и воеводе.
Первый шаг в отношениях с Марусей он сделал с мыслью обольстить бедную девушку. Мало-помалу он сблизился с нею, познакомился и убедился, что не легко достигнуть цели, но это убеждение составилось в его голове уже слишком поздно, когда возврат был невозможен: он почувствовал, что не сумеет жить без упрямой девочки, из глаз которой вдруг заблистало столько райских надежд.
Собственно говоря, эти мысли никогда не приходили в голову удалому Фомке, он смеялся над тоской и стремлениями сердца, но в то же время не мог ни рассеять тоски, ни укротить стремлений. Выедет из дому совсем не в ту сторону, где лежат Стависки, дает крюку, загонит саврасого и непременно проедет мимо Марусиной избы, а не удастся увидать Маруси, так чуть не плачет и волосы рвет с досады и тоски.
Таким-то образом Фомка, сам того не замечая, забрел так далеко, что потом и самому было страшно подумать о возвращении к прежнему образу жизни и о совершенном разрыве с Марусей.
"Не первый раз мне любить, — думал он, — и никогда еще не приходилось так жутко… Ишь, дьяволенок какой! Голыш, а туда же дуется так, что и приступу нет. Ох, цыганка, цыганка! Что-то недоброе подсунула ты мне с водою! Ну, к чему я пил эту воду? Дурак!.."
