Сергей Жигалов - Дар над бездной отчаяния

– В энту субботу весь день на пристанях с купцами Чечёткиными проваландался. Вечером заехали на постоялый двор, – глядя вбок, бормотал Зарубин себе под нос. – Ну выпили, значится, крепко. До песняка дело дошло. Вышел я наружу остудиться малость, глядь, бабёнка молодая на сносях уткой с боку на бок переваливается:

«…Кваску желаете?». Глянул на её вспученное брюхо и, скажи, пламень меня чадный охватил. Квас на земь выплеснул. Сую ей четвертной билет, трясуся весь: «Айда со мной на гумно, я тебе ещё сестоль добавлю. И… повалил её на гумне-то…

– Грех какой несказанный. – Отец Василий заморгал своими добрыми глазками, поник головой, будто от удара. – Отогнал ты Ангела Хранителя своего блудным взбешением. Его же и скоты бессловесные не творят. А ты, аки пёс смердящий, учинил… Лишаю я тебя, Спиридон Иваныч, святого причастия на месяц. Будешь утром и вечером читать покаянный канон. Месяц не есть скоромного.

– Эка-а ты как со мной сурово, – несогласно мотнул головой Зарубин. – Без мяса я и ноги та скать перестану. Тут в Астрахань надобно ехать. Путешествующим по писанию послабление пола гается.

– Постом и молитвой угасишь, Спиридон Иванович, разжжение восстания телесного.

– Говорят, ты дом погорельцам отдал, а сам в бане ютишься? – перебил его купец. – Пригоню плотников, домок тебе срубят. Нельзя так-то.

– Спаси Христос за заботы, Спиридон Иваныч, благодетель, – поклонился отец Василий. – Только мне этого ничего не надобно. В баньке-то оно сподручней. Потолок низенький. Мысли на молитве не разлетаются… Помнишь, торгующих в храме Христос вервием изгнал…

– Во-о как, – крякнул Зарубин. – Изгоняешь, значит. Вервием.

– Прости, Спиридон Иваныч, коли обидел. Нагни голову, я разрешительную молитву проч ту. – Накрыл голову Зарубина епитрахилью, пере крестил, зашептал: «…прощаю и разрешаю от всех грехов твоих».

С утра в цирке гвалт. На манеже толпились силовые акробаты, ковёрные в дурацких красных колпаках с колокольцами, наездники, статисты. Живой каланчой высился Стобыков. Все наседали на Тернера. Нижний в четверке акробатов Никита Свейкин совал в лицо укротителю окровавленную руку.

«А если бы за глаз схватил?!.», «Доставай его, как хочешь…», «Если он там будет, я на манеж не выйду…»

Тернер, нелепый в затрапезном красном халате с кожаной крагой на правой руке, нервно почёсывался, вскидывал голову к куполу цирка. Там под самым сводом хохлился на трапеции для воздушных гимнастов Двуглавый. Волнение людей передалось и зверям. Трубили слоны, ревели львы, противно резко вскрикивали павлины. Неделей раньше, по приказанию Акима, обшарили пол-Москвы, но отыскали-таки старого казаха беркучи[28]. Привезли в цирк. Увидев Двуглавого, охотник пал на колени, умывал лицо ладонями, цокал языком. Встав с пола, объявил, что это орёл орлов, царь царей и его надо не натаскивать, а немедленно выпустить на волю. Но за деньги рассказал Тернеру, как дрессировать. Орлу надели на головы колпачки из плотной ткани. Посадили на привязанную к верёвкам перекладину. День и ночь дёргали, раскачивали. Орёл вынужден был всё время удерживать равновесие.

Время от времени Тернер снимал с голов колпачки и пересаживал его к себе на руку. Орёл отдыхал. Потом опять темень и ускользающая из-под лап перекладина. Через двое суток орёл уже сам слетал с зыбкой нашести на руку Тернера. Получал кусочки мяса.

Так его приучили сидеть на руке. Оставалось самое трудное – обучить орла перелетать с руки на муляж царского скипетра. (Настоящий царский скипетр имел вершину в виде двуглавого орла.) По замыслу Акима и Кольберга, Двуглавый должен был с руки Тернера перелететь над полем, заполненным зрителями, и сесть на большой макет царского скипетра, установленного на обзорной площадке. Об этом проекте и было доложено генерал-губернатору и коронационной комиссии. В случае осечки Акиму грозили серьёзные финансовые неприятности. Могли не заплатить за праздничные представления. Оттого Тернеру выделялись лучшие утренние часы на манеже для натаскивания орла. И вот сегодня, когда Двуглавый полетел с перчатки Тернера через манеж на тумбу, где лежало мясо, из-за кулис выбежала пони. Вспугнутый орёл метнулся под купол. Уселся там на трапецию и вот уже три часа сидел там…

Акробат Никита Свейкин полез было доставать его, но голодный орёл полоснул его по руке когтями. Хорошо, что вскользь. Артисты боялись выходить на манеж, опасаясь, что орёл может броситься сверху на голову… Тернер махал блюдом с кусками мяса. Делал вид, что ест его сам. Орёл наклонял головы, но не слетал. Из шмотка овчины скрутили «зверька». Стёпка-Мавр на веревочке таскал его по манежу.

– Мелом вымажьте и длинные уши пришейте, – посоветовал оказавшийся здесь же Григорий.

– Тебе шутки, а мне слёзки, – обиделся Тернер.

– Какие шутки, он же всю жизнь зайцев в степи ловил.

– Может, в самом деле попробовать.

Побелили, пришили уши и, когда Стёпка поволок «зайца», Двуглавый камнем упал на добычу, актёры брызнули, кто куда. Стобыков опрокинулся через бортик – огромные подошвы с налипшими раздавленными леденцами взметнулись кверху. Поднялся хохот. Орёл, вздыбив на голове перья, расшеперенными крылами закрывал добычу. Тернер топтался рядом, манил лежавшим на перчатке куском мяса. Милое дело львы, а тут майся вот. Григорий, сидя в коляске, глядел, как Тернер переманил орла на перчатку, отнёс и запер в клетку. Григорий вдруг ощутил, как подступает отчаяние. Будто его самого, летавшего всю жизнь в степном небе, на семи ветрах, бросили в клетку. «Он может умереть с тоски… Подговорить Стёпку-Мавра вытащить у хмельного Тернера ключ от клетки и выпустить на волю… После представления на Ходынке выкуплю Двуглавого и отвезу в Селезнёвку… Но Аким заломит цену…».

– Знаешь, Гришан, – подошёл Тернер. – Вот выступлю с твоим Двуглавым на Ходынке и стану нарабатывать новый номер с Цезарем. Ты не болеешь? – Потрогал Григорию лоб. – А что тусклый?

– Какой номер?

– О-о, уникум! Представь, Цезарь сидит на тумбе. Барабанная дробь. Лев разевает пасть. Барабаны смолкают и я кладу свою голову в львиную пасть… А? Никто в мире, кроме Тернера. – Он вскочил, развевая полы халата, пробежал по манежу. – Фурор. Очереди в кассы. Это тебе не орла с трапеции сманивать…

Хотел Григорий поделиться с ним мыслями о выкупе Двуглавого, но что-то его остановило.

После Астрахани долго работали в Нижнем Новгороде. Оттуда труппа приехала в Москву за месяц до празднеств. Разместились в парке на даче Биткова, рядом с Петровским дворцом. На Ходынском поле, куда ни глянь, летела из-под лопат земля, стучали топоры. Возводились помосты, трибуны, галереи.

Выравнивалась и засыпалась песком площадь для парада войска. Номер Григория то вносили в программу, то вымарывали. Каждое утро Стёпка-Мавр привозил его на коляске к помосту, где предстояло выступать. Насколько хватал глаз, зеленело огромное поле. Копошились сотни людей. Хозяин Аким Никитович то и дело срывался на крик. Готовилось праздничное шествие с плюющимся огнём трёхголовым Змеем Горынычем, богатырями, скоморохами, рожечниками. Тернер, осунувшийся, трезвый, ходил с орлом на плече. Двуглавый на тонком шнуре с тумбы перелетал на «скипетр», шнур путался, и Двуглавый с маху падал на землю. Тернер ругался не по-русски. Намыливал шнур мылом, чтобы тот не захлёстывался. Григорий, видя эти падения, маялся душой. Представлял, как Тернер отвяжет шнур и Двуглавый кругами уйдёт в вешнее небо. И тут же осаживал себя: «А Тернер? Если такое случится, Аким выгонит его из цирка в шею. Может, и зверей в счёт компенсации отнять… И Тернера жалко, и Двуглавого».

Прошёл слух, что в праздник на Ходынке будут вручать дорогие бесплатные подарки, в лотерею разыгрывать одежду и даже живых коров. Разговоры о лотереях шли и среди циркового люда. Стобыков прямо загорелся весь. В праздничном шествии он выступал в облике Добрыни Никитовича. В шлеме и латах с блестящим мечом между репетициями он, как маленький, ходил за Григорием, донимал: «Пойдём, лотерейку мне с коровой выдернешь, а, Гришань. Ты зубами точно счастливую выдернешь…».

На гастролях в Твери Григорий однажды отсоветовал Стобыкову бороться с одним из зрителей, чугунно-чёрным мужичакой. Как узнали после, это был знаменитый Ломака, которого наняли конкуренты, чтобы свернуть Стобыкову шею страшным, запрещённым в цирке приёмом. С того часа для Стобыкова не было на белом свете большего авторитета, чем Григорий.

Москва кипела. Министры, генералы, пушкари, звонари, плотники… Первопрестольная готовилась к коронации молодого государя. На пути предстоящего следования императорской четы возводились триумфальные арки, трибуны. Скульпторы ваяли бюсты государя и государыни. Плотники вырубали из дерева двуглавых орлов, вензеля и короны. Военные матросы кошками карабкались по кремлёвским куполам и башням, развешивая электрические гирлянды. Ожидание, надежды, радость. «Король умер, да здравствует король!»