Владимир Малик - Князь Игорь. Витязи червлёных щитов

Кончак насупился. А хан Туглий, что стоял в отдалении в толпе ханов, вытаращился на жену и не знал что делать. Схватить непутёвую за косы и оттащить к своей юрте или промолчать, чтобы не стать посмешищем перед своим родом? Решил, что лучше пока подождать.

Меж тем Кончак сразу узнал Настю. Ему, как и раньше, было приятно видеть её женскую красоту — пышные русые волосы, ещё не заплетённые после позднего сна, розовые щеки, белые руки, не знающие чёрной работы, большие голубые глаза, в которых, казалось, можно утонуть… Сердце его чуть смягчилось.

— А почему ханша вступается за этого чабана?

— Да потому, что его мать Рута — моя землячка… Мне очень жалко её. — Настя ещё больше зарделась и смело смотрела в глаза грозному хану.

Сказала она, конечно, только полуправду. Руте она, безусловно, сочувствует. Но ещё больше у неё жалости к самому Овлуру, такому красивому, мужественному, сильному, который нарушил покой её сердца. Даром, что он младше её. А разве она старая? Вот только он, глупенький, не замечает её чувства или притворяется, что ничего не видит, потому что боится хана Туглия… Но когда-то заметит. Настанет время!..

Пока Настя так думала, Кончак смотрел на неё и чувствовал, что её взгляд невольно его обезоруживает.

— Гм, — буркнул он незлобиво. — Хан не может отступиться от только что сказанных слов, женщина!

Поняв, что её чары подействовали и тут безотказно, как и всегда, когда надо было полонить самое твёрдое мужское сердце, Настя продолжила настаивать на своём.

— Я не осмелюсь просить великого хана отступаться от своих слов. Я хочу лишь сберечь жизнь сыну моей землячки. А как — это решит сам мудрый великий хан.

Две пары глаз: хищные, коричневые — хана и большие, ярко-голубые — Насти, какое-то мгновение молча состязались между собой.

И состязание завершилось явно не в пользу Кончака. Его суровый волчий характер начал постепенно смягчаться, отступать перед красотой и волей этой необыкновенной, волнующей даже его сердце уруски. «И надо же, — подумал Кончак, — чтобы такая красавица досталась этому старому болвану Туглию! Какая несправедливость! Ой-бой!»

А вслух произнёс:

— Будет так, как уже сказано, — нужно ослушника проучить. Да и для других наука будет!.. Но пустим коня не в степь, а прогоним по стойбищу, чтобы все видели, что ждёт того, кто посмеет не уважать старших!

Настя поняла, что на большее рассчитывать нельзя. Однако и это была необычайно большая уступка со стороны хана. Ею нужно сейчас же воспользоваться, добиться смягчения, получив на это прямое согласие Кончака.

— Благодарю за свою землячку, мудрый и великодушный великий хан, — сверкнула глазами Настя. — Конечно, по стойбищу его надо протянуть — в науку другим… Об одном только прошу — дозволь принести ему одежду, какую пошлёт ему мать.

Кончак засмеялся.

— Одежду? Он и так не голый… Но если тебе так хочется, то возьми у неё и принеси.

Пока нукеры хана готовили коня, седлали его да подбирали крепкую верёвку, чтобы привязать жертву, Настя метнулась в юрту, где в полузабытье лежала Рута. Шепнула ей, чтобы не волновалась за сына, она мол, всё сделала, чтобы его спасти. Схватила старый, но достаточно прочный ещё кожух Трата, зимние войлочные сапоги, заячий малахай-ушанку и выбежала наружу. За нею ползком выбралась из юрты Рута.

Настя склонилась над Овлуром.

— Одевайся! Надевай всё это! Да быстрей, пока эти изуверы не изломали тебе все кости!

Удивлённый Кончак сначала хотел запретить юноше так одеваться, но, вспомнив, что сам он разрешил принести ему одежду, махнул рукой: «А-а, пускай».

Нукеры хана подвели специально снаряжённого коня в постромках с вальком на конце. Овлуру под мышками затянули петлю из верёвки, другой её конец привязали к вальку. Один из нукеров вскочил на коня, гикнул:

— Вйо!

Толпа расступилась. Конь сразу рванул с места в галоп. Овлур ухватился за натянутую верёвку, подтянулся на руках, чтобы уберечь голову от ударов о землю. Кожух и толстая обувь защищали туловище и ноги.

— Вйо! Уля-ля-ля! Уля-ля-ля! — неистово кричала толпа. — Вйо! Вйо!

Для всех, кроме Руты и Насти, это было захватывающим зрелищем. Глаза сверкали, разинутые рты исторгали исступлённые крики и вопли, понукая всадника гнать быстрее коня, хотя тот и так мчался вовсю — только пыль за ним вздымалась.

Стойбище раскинулось вдоль Тора на целую версту. Наезженная пыльная дорога, по обе стороны которой выстроились юрты и походные возы с вежами-юртами на них, пролегала по склону. Всем было видно, как за всадником в облаке пыли подпрыгивала на выбоинах тёмная сгорбленная фигурка юноши.

Как он там, несчастный?..

Овлур был ещё жив, хотя чувствовал, что держится из последних сил. Земля, по которой он свободно ходил с малых лет, которую так хорошо знал приветливой и доброй, теперь стала для него злобной, враждебной. Она била его по спине, по локтям, ногам, колотила и терзала со всех сторон. Если бы не кожух, войлочные сапоги й шапка, то не выдержал бы и половины пути. Спасибо Насте, только благодаря ей пока живой!

Когда всадник на краю стойбища остановил и разворачивал коня, Овлур, собрал все силы и крикнул ему:

— Джигит, у оврага на засохших кочках потише гони, прошу тебя! А не то совсем убьёшь!

Широколицый половец оскалил зубы, засмеялся:

— Теперь держись! Промчу, как вихрь! Позабавлю как следует хана Кончака и его гостей! Пай-пай!

Овлур стиснул зубы и ещё крепче вцепился руками в верёвку. Назад нукер и вправду мчался как ветер, всё время стегал коня камчой и бил ногами под бока. Остановился в нескольких шагах от Кончака, спрыгнул на землю и саблей перерубил верёвку.

Овлур не подавал признаков жизни. Лежал недвижно, как мёртвый, лицо окровавлено. Кожух свисал с него клочьями.

Рута приподнялась, подползла к сыну и голосно запричитала:

— Сыночек мой! И что же они с тобою сделали?..

От её крика Овлур вздрогнул, из его груди вырвался болезненный стон. Клочья кожуха зашевелились — юноша пытался подняться, но не мог.

— Мамушка, ты? — старался узнать её сквозь пелену кровавого тумана.

— Я, сыночек, я… Вот сейчас поднимусь и помогу тебе…

Она едва нашла в себе силы подняться, встать на ноги, но как ни напрягалась, сына поднять не могла.

Тогда Настя гаркнула на молодых нукеров, стоящих поблизости:

— Чего глазищи таращите? Помогите женщине!

Кончак молча кивнул, и те осторожно подняли Овлура на руки, понесли в юрту. Рута медленно ковыляла за ними. А Настя сдержала себя, хотя ей очень хотелось быть сейчас там, в их юрте. Теперь, когда смертельная опасность для Овлура миновала, она должна подумать и о себе. Что скажет на всё это хан Туглий? Что-то ещё будет?

Туглий возвратился от Кончака, когда стемнело, изрядно пьяный. Тяжело ввалился в юрту, дохнул вином и кумысом. Широкое лицо его было насуплено, глаза налились кровью, редкие седые усы топорщились, шея побагровела, как гребень у петуха. В руке камча.

Настя мигом вскочила с мягких подушек, и от её резкого движения заколыхалось пламя сальной свечи. С её округлых белых плеч спадала вышитая шёлком киевскими мастерицами тонкая льняная сорочка.

Туглий шагнул вперёд, зловеще прохрипел:

— Хр-р! Хр-р!.. Ну, негодница-потаскуха! Вот как ты бережёшь мужнюю честь! Делаешь из меня, хана, властителя степи, тысяч отар и табунов, повелителя племени, посмешище всей орды. Ишь, что надумала! Заступаться на виду у всех за какого-то недоноска, нищего чабана! Да я тебя самою прикажу привязать к хвосту коня и голой пустить в степь! И никто тебя не спасёт! Никто не заступится! Да я с тебя живой шкуру спущу! Хр-р! Хр-р!..

Над его головой взметнулась камча. Но не успел он до конца замахнуться, как Настя выхватила из складок сорочки небольшой кривой нож и приставила его себе к сердцу.

— Хан! — крикнула громко. — Опомнись! На кого руку поднял? Один удар — и не станет твоей русоволосой жены, твоей отрады и утехи! А подумал ли ты, кто станет тебя миловать, целовать и ласкать, кто приголубит, когда из похода вернёшься? Кто обнимет тебя, когда ты ляжешь в холодную постель старого вдовца? В чьи глаза заглянешь, когда тяжкие думы одолеют твою седую голову, и кто согреет твою старую кровь в долгие зимние ночи? Ты подумал об этом? Если подумал, всё понял, тогда бей!

Она хорошо знала, что делать и что говорить.

Туглий, как заворожённый, прикипел взглядом к тонкому блестящему лезвию. Рука его вздрогнула и камча упала на пол. Губы хана задрожали, а брови седыми дугами полезли на лоб.

— Настуня! — воскликнул он жалобно, и свирепого вида как не бывало. Он уже с мольбой протягивал руки к своенравной и капризной, но такой красивой жене. — Не нужно так! Подожди, я ведь пошутил! Давай поговорим по-хорошему! Ты же знаешь, как я тебя люблю! Твоя правда — ты моя единственная радость и утеха! Разве я посмею хоть пальцем тронуть тебя, любовь моя! Да я скорее дам себе голову отрубить, чем ударю тебя! Только оставайся моей и больше ничьей — и ты будешь, пока я живой, купаться в роскоши и счастье! Настуня!..