Сын Яздона - Юзеф Игнаций Крашевский
Охотники, дикий люд, уже остыли от ужаса. Дудар первый приступил к трупу, за ним другие. Он был страшен с кровью на уже синеющих губах, с глазами, вылезшими наверх, с чудовищным ртом, ещё искажённым болью. Дудар, стоящий задом к епископу, пожалел о красивом копье, торчащем в груди, наступил ногой на труп и обеими руками начал его тянуть.
Ксендз Павел не сказал ничего.
Копьё было испачкано, поэтому Дудар начал вытирать его снегом от крови, а псы, набросившись, лизали кровь со снегом.
Епископ стоял на коне, больше с угрозой на лице, чем жалостью. Совершённое преступление пробуждало в нём не раскаяние, а ещё более дикую страсть. Смотрел равнодушно на людей, исполняющих его приказы.
Выкопать яму в замёрзшей земле было нелегко. Счастьем, люди имели топорики, которыми неглубоко под снегом порубили замёрзший песок. Дальше уже льда не было, доставали руками, выносили в полах землю, а люди живо крутились, потому что сам пан стоял над ними. У того, который глядел на него, бегали мурашки.
Едва выкопали небольшую, на пару локтей в глубину, яму, когда Дудар дал знак, чтобы в неё положили труп, а так как вытянутый он не помещался, посадили его в яме, и на знак, данный охотником, посыпалась земля на голову, которая, свесившись на плечо, ещё смотрела стеклянными глазами. Собаки стояли у могилы, свесив языки.
Потом уже быстро стали засыпать могилу и утрамбовывать землю, которую топтали ногами, пока не поравнялась с поверхностью.
Насыпали на верх снега, дабы затронутое место было не очень заметно. Дудар велел ещё прикатить гнилое бревно, которое челядь, опёршись о него, толкнула на могилу.
Так упокоился Верханец, в могиле, о которой назавтра трудно было догадаться тем, кто о ней не знал. Только утрамбованная поляна и опушка леса, притоптанный снег, разбросанные листья свидетельствовали о пребывании людей.
Всё уже завершилось, а епископ ещё не двинулся с места.
Что-то его там приковало, какое-то опьянение кровью, безумие преступления. Любимая его собака подошла, ластясь, к его коню. Павел в гневе бросил в неё обушком и убил.
Это было предостережение для челяди. Все стояли с опущенными головами как невольники, которым ни думать, ни чувствовать не годится.
Вдруг ксендз Павел ударил коня, рванул узду, пришпорил и направился назад из леса к городу. Дудар сел на коня с равнодушием человека, что не раз смотрел в глаза смерти, кивнул челяди и поехал за паном.
Охотники и псарщики не смели и шепнуть в дороге, мерили друг друга глазами.
Один из них, хоть под оком пана, когда Верханца клали в тесную могилу, ловко отцепил у него рог и спешно спрятал за пазуху, другой вытащил нож и спрятал его в ботинок. Те в дороге имели невинные лица и казались очень покорными.
Было далеко за полдень, когда из леса они выбрались в поле, и хотя по дороге встречались со зверем, епископ не смотрел на него и не приказывал преследовать. Ехал он так, погружённый в себя, что на коня даже не обращал внимания. Пару раз он у него сильно споткнулся и получил наганяй шпорами.
За лесом рядом с хатой лесничего ждала часть епископской свиты. Хата была бедная, хотя лесник богатый, потому что в то время бгатства приходилось от всех скрывать, чтобы не обокрали. Стоящие там люди епископа сразу заметили, что Верханца не было, но тот, умчавшись в лес, часто терялся, не было в этом ничего такого удивительного. Только поняли по облику пана, что охота прошла плохо, потому что и зверя не везли, и он ехал облачный, а служба шла в страшном молчании.
Там епископ спешился и, войдя в избу, в которой, падая ему в ноги, приветствовал старый лесничий, оттолкнул его прочь от себя и приказал греть вино.
Дудар немедленно взялся за это, ибо никогда без бочонка не выезжали. Оттолкнув еду, Павел сидел и долго пил.
На дворе оставшиеся слуги прижались к заборам и телегам, а на вопросы, задаваемые оставшейся частью двора, не отвечали.
– Где же Верханец?
– Чёрт его знает…
– Злой пан?
Головами показали, что приближаться к нему было опасно.
Выпивая, опершийся на руку епископ выглянул несколько раз в окно, точно солнце и день спрашивал, сколько их было до вечера.
Прекрасный день под вечер нахмурился, серое покрывало, грозящее снегом, висело над землёй. Временами пролетал с воем ветер. Ксендз Павел, наверное, рассчитывал, чтобы слишком рано не возвращаться в Краков. Уже смеркалось, когда он дал знак, чтобы ему подали коня. Служба живо задвигалась, молча, встревоженная, ею командовал Дудар.
– Ну, Верханец где-то заплутал, – пробормотали некоторые.
Другие, глядя друг на друга, тайно усмехались.
Как похоронный кортеж, сумрачно, молча, грустно потянулся этот отряд епископа в город.
Те, что были на поляне, боялись отворить рот – остальные перестали спрашивать. Огляделись только, не нагонит ли Верханец. Ветер дул всё более сильный и гнилой.
В том гробовом молчании они въехали уже почти ночью на Висльную улицу, во дворе епископ пошёл прямо в свою спальную комнату. Служба рассеялась по конюшням и псарням.
Дудар, погружённый в себя, думая, наверно, не прикажут ли ему заменить Верханца, или, не ждёт ли его когда-нибудь такая же судьба, стоял ещё во дворе, когда из дверей выбежала, подбоченившись, Зоня.
– Слушай, ты! – закричала она Дудару. – Где мой?
– Разве я знаю! Заблудился!
– Что же это, не звали его?
Дудар передёрнул плечами.
– Ну, слышишь! Куда это его лихо понесло? Не знаешь?
– Наверное, в пуще ночует, – с примесью насмешки ответил Дудар, спешно уходя.
Зоня, поругав его, вернулась в избу, в которой сидел у стола тот же молодой клеха. Начала ругаться, что её мужа потеряли.
– А что с ним будет в лесу, который он знает, как собственную каморку? – отозвался клеха. – Волки его не съедят.
– Не укусили бы, такой старый и твердый, – отпарировала Зоня, смеясь и садясь на лавку.
Они сидели за беседой с клехой довольно долго, пока он не попрощался и не вышел. Верханцева крутилась по избе, её охватывало какое-то беспокойство.
– Этот разбойник всегда такой страх на меня нагоняет, – сказала она себе. – Не очень мне на что-то пригодился, однако, глаза к нему привыкли…
Она набожно перекрестилась, поцеловала крест, набросила платок на себя и побежала в замок. Там, порасспросив челядь, она вбежала в каморку, в которой сидел епископ, положив ногу на ногу, один, нахмурив лицо.
Увидев её на пороге, он повернул лицо.
– А куда же моего
