Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2
Молодым — я еще мог его представить, хотя и с трудом, а вот в веселенького — не поверил. Это лицо никогда не умело улыбаться, по моим представлениям — разве что усмехаться краем губ, как сейчас… Окситанцы могут себе позволить явно выражать чувства; франки — сдерживаются. Я вспомнил, как мессир Эд ненавидел, когда я плакал от его побоев. Заплакать — означало верный способ продлить самому себе наказание…
А вдруг — все наоборот, и существовал некогда черноволосый юноша с открытой улыбкой, с широкими распахнутыми глазами, приехавший издалека в веселое приключение, в новую землю, за любовью своего брата?
— Угадай, что сделал любезный брат, когда я нашел наконец его, — продолжал Бодуэн, помавая рукой с зажатой в ней бутылкой. Фривольный жест выглядел в его исполнении угрожающим. — Раймон, кстати, тогда был занят войнами в Провансе. Наконец мне удалось его настичь — проехав по его следам почти что весь Лангедок, я застал его в Сен-Жилле, в графском замке. Не меньше достопамятного легата де Кастельно я за ним гонялся. Так вот, Раймон принял меня и выслушал, даже весьма благосклонно. После чего заявил, что знать меня не знает, не было у него и нет никакого брата; и предложил мне вернуться во Францию за документами, удостоверяющими, что я — сын принцессы Констанс и графа тулузского!
Бодуэн захохотал, будто рассказывал что-то очень веселое. Я начинал понимать, что собеседник мой зверски пьян — еще бы, в одиночку осушил почти что две большие бутылки! Я всегда боялся сильно пьяных — они своими страстями не владеют, такой зарежет — а проспавшись, покается… Я лежал, вжимаясь спиной в постель, и радовался, что лицо мое почти все под бинтами, выражения так просто не разглядишь. А то еще примерещится моему не в меру разбушевавшемуся родичу, что я смеюсь или, наоборот, грущу не к месту…
— Я поехал, конечно, во Францию. А делать-то что? — продолжал тот. — Полгода где-то у меня заняла эта возня с документами! И вот прелаты и бароны двора, общим числом где-то двадцать человек, составили мне бумаженцию о моем происхождении, рождении, образовании… Подписи, печати, все как положено. И доказывала та бумаженция, что я в самом деле сын мадам Констанс, матери графа Раймона VI и сестры короля Франции!
Он снова засмеялся, раскачиваясь взад-вперед.
— Сам смотри: об отце ни слова. Откуда взять доказательства, что покойный граф — мой отец, ежели родился я уже после развода родителей? Мало ли, с кем принцесса Французская по дороге гульнула. А то, что мать моя была честнейшая из замужних женщин, и то, что рожа моя, как все говорят — вылитый Раймон Пятый, чтоб ему пусто было, бабнику и еретику, — это доказательство в бумажку не занесешь. Слова брата, конечно, хватило бы. Но Раймону лишний братец был ни к чему. Я, видишь ли, своим появлением нарушал наследственное право Рамонета — нашего драгоценного принца, Раймончика; так я и стал «сводным братом графа», что может быть глупее при обоих общих родителях? Ничего, Раймон мне еще честь оказал, что вообще признал. А не отправил хорошим пинком под зад, вместе с моей бумаженцией, чистить выгребные ямы. Слышал такое выражение — sed privatum beneficio et honore? Значит, «без личного апанажа и сеньории». Употребляется по большей части в актах признания незаконных сыновей.
Я слушал, похолодев от страха. Все мои худшие опасения, беззастенчиво разбуженные Бодуэном, терзали меня, как скорпионы. Скорпион сам себя гладит ядовитым жалом — так и отчаяние подпитывает самое себя.
— Твою родительницу, парень, когда-нибудь обзывали прелюбодейкой? Притом, что она ей и являлась, коли уложила в свою постель Раймона в обход законного мужа. Не называли? А вот мою — было дело. Косвенно, конечно, очень вежливо, в присутствии многих нотариев. И делал это ее собственный старший сын, лишь бы только не делиться со мною наследством. А вот своему собственному ублюдку, по имени Бертран, недавно отвалил недурную сеньорию — женил его на дочке виконта Брюникельского, дал щенку два замка в Керси — все ради того, чтобы получше вознаградить свою бывшую девку, простолюдинку с руками, загрубевшими от мотовила!.. Впрочем, Бертрановы земли-то теперь мои. Наш добрый граф пожаловал за верную службу! Я графа Монфора имею в виду — он верных людей никогда не обижает.
И еще какой-то незаконный сын Бертран. Откуда взялся этот Бертран? Иисусе, сколько у меня братьев… И ни одному из них я не надобен!
Рыцарь Бодуэн был уже вовсе пьян. Белки глаз его порозовели, движения стали размашистыми и неловкими. Он разговаривал уже не со мной — выплескивал свою давнюю обиду из себя, не особенно заботясь, есть ли у него слушатели… Впрочем, насчет этого я ошибся. Потому что Бодуэн повернулся ко мне, нависая над ложем болезни, глядя прямо в глаза.
— И не надейся, парень, — хрипло сказал он. — Даже не надейся. Ты ему не нужен, Раймону… Ему вообще никто не нужен. У него уже все есть.
Озарение было внезапным, как сияние молнии. Сквозь собственные мои старые страхи, ревность к неизвестному мне Рамонету, какие-то ужасы о наследстве — я узнал эту безнадежную тоску, это яростное желание. Желание, чтобы тебя заметили наконец. Ты увидишь меня, ты на меня поглядишь — хоть с ненавистью, но поглядишь… Я еще займу в твоей жизни место, очень важное место, так что когда упомянут одного из нас — тут же вспомнят и второго… Я узнал это на собственном опыте — некогда у постели умирающей матушки, когда кричал яростно, что ненавижу своего отца, прелюбодея, графа-предателя, что хочу проткнуть железом его черное и злое сердце. И теперь мне было нетрудно узнать корни этого чувства: все она же, безрассудная любовь. Противу которой ничего не может человек.
Я посмотрел в узкие, темные, злые глаза Бодуэна — и впервые за всю жизнь мне стало кого-то жальче, чем себя.
Думаю, милая моя, этот день мой Ангел-Хранитель отметил особым знаком в своей книге. Такое-то октября 1212-го года: подопечный мой слегка приблизился к Богу, кого-то бескорыстно пожалев.
Моя духовная нищета, казавшаяся мне такой исключительной — в другом человеке, казалось бы, сильном, самодовольном, имеющем власть убить меня или отпустить. Этот человек — мой родной дядя, подумал я пораженно, как некое откровение; он — член моей семьи. Так смешно. Каждый вечер, молясь за своих сродников, я, того не ведая, молился и за Бодуэна.
Бодуэн громко допил вторую бутылку. Спросил, обращаясь к стене:
— Знаешь, что мои ребята хотели тебя забрать?
— Как? — не сразу понял я.
— Да вот так. Сказали, выкуп за такого пацана большой все равно не будет; сказали, отдайте его нам, мессир, он — предатель. Кому он нужен в Тулузе, у него нет там родни, выкупать будет некому. Мы расправимся с ним по-своему, поступим с ним, как с Мартином д-Альге. И с прочими ему подобными. У них почти что у всех погибло много близких — братья, друзья… У одного паренька, который со мной ездит, отца убили — уши ему отрезали да нос, и вышвырнули зимой в чисто поле.
Я мгновенно покрылся испариной. Пьяный Бодуэн, не глядя на меня, продолжал:
— Парня звать Гарнье из Перша — может, ты слыхал. Нет? Не знаешь? Ну и твое счастье. Не всегда приятно знать человека, который хотел тебе уши порезать да глаза выколоть. Это, знаешь ли, такая провансальская забавка — так они часто делают с пленными рыцарями, с одобрения моего милого брата Раймона.
Я вспомнил рыцаря Гилельма. Крепость Брам. Усилием воли заставил себя смолчать.
— Впрочем, наши — то бишь франки — у них быстро научились, — засмеялся Бодуэн без малейшего веселья, — так что не будем уши считать. Штука не в том, кто у кого сколько ушей отрезал, а в том, кто прав, кто не прав. В том, с кем Христос. «PaОen unt tort e chrestiens un dreit, aoy!» Да и в том, чей граф щедрее, конечно. Вот у нашего доброго графа (так в насмешку над братом рыцарь Бодуэн называл Монфора) я заработал за год больше, чем у Раймона — за пятнадцать лет, поверишь ли! Так что не теряйся, малый, переходи к нам обратно. Я тебя прикрою. И парням резать тебе уши не дам. Скажу — ты мой… родственник.
Он уставился на меня совершенно безумным взглядом. Левый глаз его слегка косил и подергивалось веко — будто Бодуэн хотел заглянуть за угол, проверить, нет ли там шпионов. Я подозревал, что таким разговорчивым этого человека никто не видел никогда… И что для меня это добром не кончится.
— Ну как, племянничек? Согласен перейти обратно в католическое войско?
Я тяжело сглотнул. Прикрыл глаза и кратенько помолился. После чего ответил — «нет», одними губами — покачать головой было больнее, а голос пропал куда-то.
— Как же — нет? — рыцарь Бодуэн глумливо подмигивал и делал жесты руками, как будто пересыпал из одной ладони в другую монеты. — А как же выгода? Раймон-то никудышный полководец, он все теряет, скоро и Тулузы у него не останется. Раймон — еретик. Всех, кто с Раймоном, отлучили, всех, кто против него — благословили. Что же, ты Раймона любишь больше, чем Христа?
