НИКОЛАЙ ФЕВР - СОЛНЦЕ ВОСХОДИТ НА ЗАПАДЕ
Нахимовская площадь… Конечно, она должна быть в Севастополе. И она была. «Была» – ибо большевики давно переменили ее название и дали ей имя Ленина. На этой площади стоял когда-то замечательный памятник. Памятник гордости русского флота и русского народа – адмиралу Нахимову. Памятник Нахимову, «царскому золотопогоннику и врагу народа», большевики снесли. Несколько лет бронзовая статуя знаменитейшего русского моряка и безупречного командира валялась во дворе Исторического музея. Подметальщики двора присаживались иногда на нее для того, чтобы отдохнуть и скрутить цыгарку. Потом им пришлось искать другое место для отдыха. Статую адмирала куда-то уволокли. Оказывается ей нашли другое применение. На бывшей площади Нахимова решено было поставить монументальный памятник Ленину. Однако, в Советском Союзе, по-видимому, не нашлось нескольких сот килограммов бронзы, для то чтобы увековечить память своего создателя. Выход из этого оказался простой: – взять статую никому не нужного адмирала и перелить ее в изображение Ильича. Так и сделали. Огромный безвкусный истукан Ленина занял на площади место адмирала Нахимова.
Никому не нужного адмирала вспомнили много лет спустя. И, вдруг, он оказался очень нужным. Даже нужнее Ильича. Ибо, когда Севастополь был осажден, московская радиостанция ежедневно обращалась к его гарнизону и диктор, без всякого стеснения, взывал не к тени Ленина, а к тени «доблестного защитника Севастополя адмирала Нахимова», которая, по словам диктора, должна была непременно витать и над нынешними защитниками крепости. Однако, тень доблестного адмирала, очевидно, так и не появилась над крепостью. Севастополь – пал. Московский диктор забыл, что тень Нахимова и не могла появиться тут, ибо даже она давно была изгнана из города., которому он отдал когда-то свою жизнь: Нахимовский проспект тоже не сохранил своего имени, он стал – проспектом Фрунзе.
Когда Севастополь пал, на голову статуи Ильича набросили аркан из стального троса и привязали к грузовику. Машина, пущенная полным ходом, рванулась вперед, и огромный истукан из ворованной бронзы свалился вниз, уйдя головой до плеч в асфальт площади. Около него всегда толпятся любопытные. Многие любят сниматься, присев на указательный палец Ильича, торчащий теперь к небу.
– Вишь, Ильич, – попал пальцем в небо, – сказал как-то, стоявший около меня, какой-то молодой рабочий. Собравшиеся весело рассмеялись.
Позеленевшие от времени высятся в стороне колонны Графской пристани. На них нет ни одной царапины. Спокойно лежат равнодушные ко всему каменные львы. Перед самой пристанью, метрах в ста от берега, торчит из воды мачта затопленного крейсера. На рейде – никого. Зеленоватые волны мерно плещут о камни пристани и, разбиваясь о них отскакивают белой пеной. Чайка с удивлением кружит над опустевшим рейдом и садится на мачту затонувшего крейсера.
Несмотря на все разрушения, в Севастополе, после его сдачи немцам, осталось немало жителей. Что-то около десяти тысяч. И, действительно, в городе часто встречаются прохожие. Неужели и на этих развалинах может возродиться жизнь? Очевидно, может. Нет более стойкого, упорного и упрямого существа во вселенной, чем обыватель. Могут рушиться и создаваться вновь огромные империи, могут исчезать с лица земли государства, может за одну ночь погибнуть целый город. Но из каких-то сокровенных нор его, уже рано утром вылезет маленький и в тоже время великий Обыватель и с кошелкой в руке отправится на поиски того, что продлит его жизнь и воскресит постепенно к жизни и весь город. Через час из его кошелки будет уже торчать пучок морковки, на дне будут болтаться несколько картошек, а если этот обыватель – русский, то в руке у него будет зажата чудом добытая книга или газета. Вот таких удивительных, никогда не гнущихся обывателей, я много встретил и здесь.
В Севастополе остановиться – негде. Строго говоря, тут и присесть – негде. Поэтому с сумерками, садимся снова в машину и возвращаемся в Симферополь, для того, чтобы с зарей отправиться на Южный берег.
***
От Симферополя до Ялты – сто сорок километров. Длинные ряды тополей провожают нас через татарскую деревушку Мамут-Султан почти до самого Перевала. Перевал – это поворотный пункт пути. Это горный раздел однообразного срединного Крыма от его южного берега, действительно (и без всяких поправок на патриотизм), несравнимого ни с какими прославленными Ривьерами.
На Перевале – традиционная остановка. И панорама, открывающаяся отсюда эту традицию вполне оправдывает. Слева высятся огромные снеговые вершины Чатыр-Дага, справа, далеко внизу, яркой синей акварелью поблескивает Черное море, а прямо перед нами, огромными терассами уходят вниз волнообразные кущи вечнозеленых деревьев. Белое, синее, зеленое. И все это девственно-яркое в этот холодный и солнечный день. Глядя на эти краски, не хочется верить, что могут быть такие обстоятельства, при которых даже этот сказочный уголок может поблекнуть и зачахнуть. Однако, уже к вечеру этого дня мне станет ясно, что при советской власти и это возможно.
Южный берег Крыма поблек и облинял, как поблекло и облиняло здесь все. Это относится не к снегу на Чатыр-Даге и не к синим акварелям моря. Туда еще не дотянулась рука партийного активиста. Но всюду, куда она могла добраться, она добралась и оставила после себя все тот же след скуки, пошлости и уныния. След, который здесь, в этом уголке, точно взятом из «Тысячи и одной ночи», кажется особенно безобразным и кощунственным.
Сама природа позаботилась о том, чтобы здесь все было прекрасно. От людей требовалось очень немногого: – красивыми и удобными строениями дополнить то, что им было так щедро отпущено свыше. И без всякой предвзятости можно сказать, что раньше люди это понимали. Сотни красивых строений: дворцов, отелей, санаторий, вилл и просто домиков, выросших здесь до революции, подтверждают эти слова.
Но вот – короткая остановка в Алуште и мы успеваем осмотреть алуштинский театр, единственное большое здание, воздвигнутое здесь при советской власти. И здание это – бесформенный тонкостенный сарай, с рядами грубо сколоченных стульев, – выглядит как оскорбительный вызов, брошенный кем-то окружающей красоте. На фоне прелестной Алушты этот бесформенный ящик выглядит так же кощунственно, как, вероятно, выглядели римские казармы на фоне ажурно-лазоревых пейзажей Эллады.
Через полчаса машина несет нас в Ялту. Слева показываются очертания Аюдага, что в переводе с татарского означает – Медведь-гора. И, действительно, эта гора, сползающая к самой воде, поразительно напоминает медведя, пьющего воду из моря. А сразу за горой появляется Гурзуф, с характерными скалами, высящимися из воды, с «площадкой Айвазовского», с воспоминаниями о Пушкине и с непередаваемой хрупкостью очертаний всего этого игрушечного городка. Еще несколько километров и мы въезжаем в Никитский ботанический сад.
Если на земле существовал когда-то рай, то он был, вероятно, здесь, а совсем не в долине Тигра и Евфрата. Впрочем, здесь он быть не мог. Полтора века тому назад тут было пустое место. Граф Воронцов первый начал насаждать здесь экзотические деревья. А затем, в течение долгих и долгих лет, посаженное им культивировалось, сад рос, расширялся и скоро стал самым прекрасным уголком Южного Берега.
Два часа проходят незаметно в прогулке по крутым склонам сада, сплошь усаженным пальмами, ливанскими кедрами, пробковыми деревьями, мексиканскими соснами, бананами, золотистыми туями, мамонтовыми деревьями и кипарисами всех существующих на земле разновидностей. Справедливость требует отметить, что в годы советской власти Никитский сад не вырубили на дрова, как это сделали со многими садами и парками на нашей родине. Часто приезжали сюда различные экскурсии. В саду появились даже новые прибавления, на центральной площадке – бюсты Тимирязева и Карла Маркса, а на чешуйчатых стволах ливанских кедров и золотистых туй – бесхитростные, вырезанные ножом надписи: «Петя и Оля. 1936.», «Маня и Шура 1938». Очень жаль, что никто не догадался подойти к бюсту Маркса и вырезать на его лбу несколько слов с вопросом – почему он сюда попал и какое он, собственно говоря, имеет отношение к пробковым деревьям и мексиканским соснам?…
Сразу после Никитского сада показываются первые домики Ялты и еще через несколько минут мы гуляем по ее набережной.
Бедная красавица Ялта… И в ней по непонятным причинам, партийное начальство перед бегством из города распорядилось сжечь главную улицу. Это непременное уничтожение главных улиц в оставляемых городах столь же непонятно, сколь и абсурдно. Это делалось положительно во всех городах. И в Пскове, и в Киеве, и в Днепропетровске, и в Ялте. Целыми и невредимыми оставались неприятелю казармы, заводы, фабрики, элеваторы, но главная улица обязательно разрушалась. Интересно дадут ли когда-нибудь ответ на этот вопрос мемуары секретаря какого-нибудь горкома?
