Сергей Кравченко - ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК
— Кремль значения не имеет, тут и тысячи народу нет.
— «Кремль значения не имеет», — так и запишем! — улыбнулся Ермилыч.
— А, правда, Федя, сколько тут людей? Московское число Кремль не очень повышает, а число подозреваемых? Как узнать?
— Это Прошку надо спросить. У них в Приказе списки есть. Должны быть.
Господина Заливного испугали ночным вызовом в «обыск». Он спросонья подумал, что и его по листу начнут спрашивать. Смирной именно и спросил:
— Господин подьячий, что можешь сообщить о числе слуг, поваров и прочих людей в Кремлевском дворце, внутренних монастырях, постоянной страже?
Прошка опал на лавку. Дали ему квасу. Толкнули в бок. Ожил.
Поставили вопрос по-человечески, и оказалось, что списков нет. Обычное дело. Одних нанимают с порукой, других бояре притаскивают из вотчин. Разный народ шатается. Но пересчитать можно. Уже не жарко. Вспотеть не страшно.
Списки людей составляли почти неделю. Опрашивали дворцовых: от дворецкого и ключников — до сторожей и богомолок.
Потом Федор засел за невиданное, скорее всего — опасное, греховное «письмо». Но чего не сделаешь ради службы? Русское самопожертвование во имя начальства включает не только жертву тела, но и жертву души.
«Письмо» состояло из множества тонких линий, начерченных одна под другой. Над каждой линией было написано имя. По краям — буквенные обозначения дат.
— Что это? — с любопытством и страхом спросил Прошка.
— Называется «табула графика». Таблица эта показывает, когда люди появлялись во дворце, когда исчезали.
— А кто не исчез?
— Эти помечены общим числом. Вот — сто тридцать восемь. Они тут с прошлого лета неизменно находились. И сейчас есть.
— А это кто? — Прохор ткнул пальцем в верхнюю полоску графика. — Тянется с самого начала, кончается вот тут?
— Это царица. Она весь год была. До 7 августа. Понял?
— Понял, — соврал Прошка, — а ты чего еще понял?
— А вот смотри! — Смирной удивлялся собственному произведению, — конец июня. Линия Сильвестра прерывается. За ней кончается только одна линия — царицы Настасьи.
— Ну, и что?
— А теперь смотри сюда. Вот май. Адашев уехал в войско. Его линии тут нет, он не дворцовый. Но сразу обрываются три линии. Первая — конюх Макар...
— Правильно, он Адашевских коней в нашей конюшне холил. Уехал с хозяином.
— А это сенная девка жены Анисима Петрова — Марфа. Она куда делась?
— Спроси Петрова.
— А это кто? Так, — это сторож при Боровицких воротах Панин. С ним что?
— Панина помню. Старый такой, хромой. Еще при князе Василии на Смоленск ходил. Этот честно помер в сторожке. Простудился говорят, весь был охвачен сквозняком, его прямо крутило. Потянулся он за бутылкой с лекарственным настоем, бутылку сослепу не нашел, так и упал замертво.
— А что за настой?
— Обычный. Три фунта малины сбродить на хмелю или дрожжах, держать в тепле три недели и так далее. Принимать три раза в день перед закуской.
— Ну, ладно, давай к Петрову.
Анисим ответил, что да, девка Марфа жила тут года два.
— Весной сказалась больной, будто ее кто-то обидел по бабской части. Отпросилась домой. Должно быть, там сидит.
— Как служила?
— Хорошо. Жена была довольна.
— К царице входила?
— Ну, когда посылали, или, бывало, царица сама окликнет. Честно сказать, не обращал внимания. Она добрая, спокойная девка была. Я хотел ее болезнь исцелить, найти обидчика, но она не призналась, уехала.
— Знаешь, Анисим, узнай-ка потихоньку, где деревня Марфы, чья она по прозвищу, как найти. Донесешь Филимонову.
Петров согласился с трепетом.
И еще через неделю он стоял перед Василием Ермилычем, мял в руках дорогую шапку с бобровой опушкой и бормотал немыми губами: «Не погуби! Не погуби!».
Филимонов обещал Анисиму не губить. По возможности. Если Грозный не потребует на просмотр всех листов.
— А в лист, сам понимаешь, мы это занести должны.
Занесено было следующее.
Девушка Марфа Игнатьева 19 лет, представленная Петрову в 1559 году стряпчим Дворцового приказа Михаилом Сатиным (»Э-эх, мать твою!» – отметил «Сатина» Ермилыч), сказалась костромской мещанкой. В Костроме назвала Рыбий конец, дом ее отца Захара Игнатьева – третий от церкви Преображения. В начале мая отпросилась со службы по женской болезни, будто бы приключившейся от неласкового обращения некоего «мужа». Имени «мужа», и чей он собственно муж, не назвала, от огласки отказалась и уехала в Кострому. Посланный туда для розыска старший подьячий Иван Глухов доносит: Рыбьего конца в Костроме никто не знает; церковь Преображения находится не в городе, а в монастыре, в 12 верстах; по приходским спискам найдены два мещанина Захара Игнатьева. Оба умерли: один в 1499-м, другой – в 1521 году. Марфа Игнатьева, таким образом, не может быть дочерью ни одного из них.
Сатиных пытали жестоко. Двое старших выли, соглашались признать, что угодно, но ничего не знали. Егор на всякий случай прижег их до полусмерти, — облил водой, бросил отдыхать на солому.
Младший Сатин, Мишка, видя серьезность Филимонова и, тем более, Егора, стал вываливать все и сразу. Поэтому его пытали не ударно, — когда на испытуемого обрушивается сразу весь арсенал, а по нарастающей. Удар Мишка получил эмоциональный, теперь говорил под плетью, а дыбу и огонь ему предстояло пройти на закуску, «для закрепления» – не забыл ли чего.
Мишка рассказал, что в Приказ его устроил Адашев по просьбе сестры. Ничего вредного делать не просил... – удар плетью! — и не заставлял.
— О приказных делах говорили очень редко, всего пару раз. Как-то у Адашева после застолья обсуждали посылку войск на Ливонию... – удар! – что войско в хорошем состоянии и должно воевать исправно. В другой раз, когда не помню, просил посмотреть запись о сенной девке Марфе... – легкий удар, — но запись не нашлась. Тогда Адашев велел внести запись со слов Марфы, что и было сделано.
Все. Мишка заплакал.
Ермилычу не было жаль Сатиных...
Нет. Сатиных Ермилычу, конечно, было жаль. По-человечески он сожалел об их неминуемой кончине. Тем более, двое старших, скорее всего, невиновны. Но, если принять казнь за неизбежность, то зверские пытки уже не имели гуманитарного значения. Сатины были покойниками. Их муки уже не относились к этой жизни. Им фактически было все равно. Кричала их бессмысленная плоть. Допытать их следовало для порядка. Порядок в делах и бумагах относился к этой жизни.
Глава 36.
Конь Бледный, Конь Вороной
Дети казненной Марии Магдалины недолго отдыхали в лесной землянке. В первых числах сентября на дороге раздался топот коней, скрип телеги. Дети и женщина спрятались в лесу. Они выглядывали из-за сосен и молили Господа, чтобы с приезжими не было собак.
Но появился только один всадник. Он был весь пыльный – от шапки до копытной шерсти коня. Следом ехала телега тоже с единственным седоком. Мужичок со страшными ожогами на руках и забинтованным лицом почему-то очень радостно озирал лесную природу.
—Эй! – крикнул черный всадник, — есть кукушата у иволги?
«Иволга» отозвалась свистом, и скоро все сидели у костра. Ели быстро, еще быстрее бросали на телегу скудные вещи и запасы еды. Не прошло и часа, а телега с детьми и всадник скрылись за поворотом дороги.
Женщина снова осталась одна. Что делала она здесь? Чего ждала? Как собиралась зимовать? Никто не знает. Должны же быть хоть какие-то тайны у простых людей?
Пока Борис Головин вез детей Марии в Новгород, пока единственный выживший на огненном мосту «ряженый» прикидывался прокаженным на заставах, по необъятной среднерусской пустыне скакала еще одна группа всадников...
Не подумайте, что копыта лошадей вязли в песке. Пустыней бескрайнюю местность я называю потому, что на сотни верст вокруг не было никаких существенных поселений. Крестьянские деревушки жались к рекам вблизи немногих городов, темные, непролазные леса покрывали все остальное пространство. Однако, такое ощущение о нашей земле следует признать поверхностным. Вы должны, просто обязаны удивиться, когда я скажу, что под дубовыми и сосновыми кронами, меж великих рек и озер скрывалась лучшая в мире транспортная система.
Мы ее не сами придумали, она осталась нам от татар. В наследство, так сказать, или «в порядке компенсации за оккупацию».
За триста лет до описываемых событий татары овладели нашей землей на уровне международного признания, и им захотелось владеть ею на деле. Препятствовали правильному владению два русских обстоятельства – мы с вами, дорогие друзья, и наши дороги. С нами ничего поделать было нельзя, кроме повседневного принуждения к труду и регулярной отчетности. Стали нас считать и облагать скромным 10-процентным налогом. Стали пытаться взымать этот налог. И чтобы добраться до каждого налогоплательщика, татары перенесли в наши леса свою степную транспортную схему, отработанную веками.
