Ханна Мина - Парус и буря
Прошло полчаса. Утро вступило в свои права. Просветлели дали. Катер, подгоняемый ветром, спешил назад к берегу. Поход, казалось, близился к концу. И вдруг… Это было так неожиданно, как мираж в пустыне. Так же призрачно и неосязаемо, словно огромный поплавок, качалась на волнах фелюга, то появляясь на гребне волны, то исчезая под волной, будто в отчаянии ища спасения в этом круговороте стихии. У них не было ни бинокля, ни подзорной трубы. Чтобы увидеть что-то на судне, надо было непременно подойти поближе. Раджаб уверенно объявил:
— Это фелюга Рахмуни.
Моряки издали радостный возглас, возблагодарив аллаха. Все ждали, что скажет капитан.
«Да, скорей всего, это она», — подумал Таруси и, приняв решение, круто повернул штурвал.
— А ну, ребята, за дело! — сразу повеселев, скомандовал он.
Но матросы и без его команды уже забегали, засуетились. Кто раскручивал веревки, кто прикреплял к ним поплавки, готовил спасательные круги. Таруси, вцепившись обеими руками в штурвал, с трудом сдерживал волнение.
— Исмаил, прибавь оборотов!
Катер рванул сначала вперед, но, встретив сопротивление ветра, тут же, будто его кто дернул за узду, повернул в сторону. Таруси выпрямил руль.
— Вот тебе и выкусили! — в сердцах произнес он. — Ну-ка ребята, попробуем еще разок. Не в лоб возьмем, так сбоку.
— Поднажмем, подналяжем! — подхватили моряки.
Ахмад предложил запеть всем вместе песню: может быть, на фелюге услышат их. Но его никто не поддержал. Тогда Ахмад один закричал во всю мочь:
— Эй, ребята, держитесь! Мы пришли к вам на помощь! Держитесь, мы с вами!
Кто-то еще подал голос, но ответа с фелюги не последовало. Таруси вытащил из-за пояса пистолет. Он выстрелил раз, потом, подождав, второй, и опять с фелюги ни одного звука. Таруси, сунув пистолет за пояс, тихо произнес:
— Видно, на фелюге никого нет.
Он произнес эти слова тихо, но их услышали все. И они подействовали, как вода на огонь. Все сразу сникли, порыв угас так же быстро, как и вспыхнул.
Воскрешенные надежды уступили место новому разочарованию.
…И в это время прозвучал твердый голос Таруси:
— Фелюгу не оставим! Не дадим ей погибнуть!
Это удивило моряков. Они недоуменно переглянулись: «Ведь мы вышли спасать Рахмуни и его команду, а не судно. Зачем его спасать, если оно разбито и на нем никого нет?»
Но Таруси рассуждал по-другому: «Судно надо спасти во что бы то ни стало! О, если бы тогда кто-нибудь помог спасти мое судно! Я бы не прозябал теперь в кофейне. А вдруг Рахмуни жив?! Представляю, как он обрадуется, что фелюга, пусть даже разбитая, причаливает к берегу. Как мы радовались вчера, спуская на воду новое судно. Но еще больше будет радости и веселья, когда люди увидят фелюгу, которую все уже считали погибшей. Если бы мне удалось спасти хотя бы частицу моей «Мансуры», я бы сохранил ее как самую ценную реликвию на всю жизнь…»
Как ни любили и ни уважали моряки Таруси, они вовсе не обрадовались столь неожиданному решению, которое он хотел навязать им, не спрашивая даже их совета. У них есть дети, есть жены, да и собственная жизнь им дорога. Зачем же рисковать напрасно? Буксировать разбитую шхуну в такой шторм — это значит разделить судьбу уже почти затонувшего судна, которое, того и гляди, пойдет ко дну и увлечет за собой катер. Но никто свои мысли вслух не высказывал. Во-первых, в глубине души каждый еще надеялся, что на судне есть люди и они спасут их, не оставят своих братьев моряков на съедение рыбам. Во-вторых, они слишком хорошо знали Таруси: если он на что-то решился, переубеждать его или спорить с ним бесполезно, он от своего не откажется. Таруси, словно разгадав мысли моряков, начал вдруг медленно раздеваться: сначала снял пояс и вынул пистолет, попросил Ахмада спрятать его в какой-нибудь уголок, где посуше, потом снял и шаровары, оставшись в одних трусах. Шаровары он тоже отдал Ахмаду. Затем круто повернул штурвал, направив катер на фелюгу с таким расчетом, чтобы подойти к ней с кормы и чтобы ветер не отнес его в сторону.
— Смотрите внимательно за фелюгой! — распорядился Таруси.
Катер медленно пошел на сближение. Теперь фелюга была хорошо видна: мачта накренилась, паруса порваны, лишь несколько лоскутков болталось на ветру, спасательной лодки на том месте, где она обычно крепится, не было, волны легко и свободно перекатывались через палубу — и ни одной живой души. Катер уже почти вплотную подошел к шхуне, когда между ними вдруг вырос огромный водяной смерч, как будто сама смерть, увидевшая, что кто-то покушается на принадлежащую ей добычу, встала стеной на их пути. Первая попытка подойти к судну не увенчалась успехом. Вторая — тоже. Ветер отнес катер далеко в сторону. Огромная волна так сильно ударила в корму, что захлестнула катер, и моряки на некоторое время не то что фелюгу, но и друг друга потеряли из виду.
Ахмад только теперь понял, что спасти пострадавшего в море вовсе не легко, даже если его удастся найти и кажется, что до него уже рукой подать. Вырывать его из пасти разъяренного моря куда труднее, чем это представлялось Ахмаду раньше.
Лицо Таруси посерело, осунулось. Губы нервно подергивались. Глаза налились кровью. На лбу кровоточила ссадина. Ноги были напряжены, словно не катер, а он сам, пружиня, прыгал с одной волны на другую. Застыв на корме, крепко держась обеими руками за штурвал и подавшись всем туловищем вперед, он был похож на льва, приготовившегося к решающему прыжку на врага, который уже прицелился, чтобы сделать роковой выстрел.
В душе Таруси происходила борьба. Принять вызов, попытаться еще раз подойти к судну? Но разве он может быть уверен в успехе, когда сама смерть встает перед ним, грозя перевернуть и поглотить их катер? А тут опять заморосил мелкий дождь, застилая все серой пеленой. Идти в таких условиях на сближение еще труднее… Голос разума нашептывал: «Оставь эту затею. Судно Рахмуни спасти невозможно. Судьба его решена. Возвращайся, пока не поздно, домой! Ты сделал все, что мог. Нельзя рисковать жизнью людей, которые доверились тебе. Не будь таким упрямым!» Но тут же вступал голос совести: «Неужели испугался? Ведь ты решил спасти судно Рахмуни любой ценой! Какой же ты моряк, если не готов к самопожертвованию? Погибнешь, о тебе скажут: «Дурак — пошел на верную смерть». А вернешься ни с чем, скажут: «Трус — даже не попытался спасти судно, которое было бы хоть каким-нибудь утешением семье погибшего». Выбирай! Но не ошибайся!..»
Эти мысли как молнии вспыхивали в его сознании, будто освещая ему путь к тому единственно правильному решению, которое он должен был принять. Он хотел подтвердить право называться моряком, доказать свою смелость и мужество. Но доказать более убедительным способом, чем приходилось делать это когда-либо раньше. А еще большим его затаенным желанием было испытать неповторимое чувство радости и счастья, когда он на виду изумленных людей будет буксировать к берегу уже похороненное всеми судно.
Ветер относил катер все дальше и дальше от фелюги. И когда моряки решили уже, что капитан, вняв, очевидно, голосу рассудка, отказался от своей безумной затеи, Таруси уже отрезал для себя всякие пути отступления. В свой первоначальный план он внес кое-какие изменения. Теперь остается только его выполнить. Но прежде всего он должен начистоту поговорить с моряками, объяснить им свой замысел.
Оставаясь на месте и не выпуская из рук штурвала, Таруси сделал знак морякам, чтобы они подошли к нему. Внимательно и грустно, с каким-то невысказанным страданием посмотрел он в глаза каждому, будто прощаясь с ними навсегда, и с трудом, словно превозмогая боль, глухо произнес:
— Друзья…
Голос его дрогнул, он замолчал. От этого молчания у моряков сжались сердца. Они интуитивно почувствовали, что за продолжительным, но полным значения молчанием, за этим словом, которое с таким трудом выжал из себя капитан, последует что-то очень серьезное и важное.
— Друзья! — повторил Таруси уже твердым голосом. — Я решил спасти это судно, и я его спасу!..
У моряков отлегло от сердца. Это для них не было новостью. Он мог этого и не говорить. Они знают очень хорошо Таруси — раз он что задумал, то уж добьется своего. Его упрямство всем известно. Но зачем ему понадобилось созывать всех моряков? И почему он опять молчит?..
— Вы на катере возвращайтесь в порт! — повелительным тоном произнес Таруси.
— А ты, капитан? — воскликнул Исмаил, не скрывая своего удивления и протеста против страшной несправедливости, которая вот-вот должна совершиться.
— А я один поплыву на фелюгу, — стараясь скрыть свое волнение, ровным голосом объяснил Таруси.
В эту минуту раздался страшный треск, и сразу же вслед за раскатом грома хлынули потоки дождя. Но никто на это не обратил внимания. Казалось, что он полил специально для того, чтобы как-то вмешаться в происходящее, смыть тот горький осадок, который оставили у всех на душе слова Таруси. Моряки знали, что отговаривать его бесполезно. Поэтому они заявили капитану, что одного его никуда не отпустят.
