Ирина Измайлова - Робин Гуд
Наклонившись, Робин Гуд с любопытством рассматривал приезжих, освещенных факелом, который один из всадников держал в руке, и половинкой луны, как раз показавшейся из-за облаков. Однако, понять, что это за люди, было трудно: по одежде и лошадиной сбруе – человек в котте богат и знатен, но тогда почему с ним всего двое слуг (если слуг!), и что они делают среди ночи под стенами монастыря?
– Впустите! Мне угрожает опасность! Откройте, братья-монахи, или я погиб! – продолжал орать приезжий.
– Может, это сборщики податей? – предположил сидевший рядом с Робином на каменной скамье, за выступом монастырской стены, Малыш Джон. – Может, на них разбойники напали?
– Ты давненько не грабил сборщиков податей! – рассмеялся Робин. – Совсем все позабыл! Ну, когда же это они ездили таким малым числом? Раз. Когда же таскались где-либо ночью, а не находили безопасные места для ночлега? Два. Потом, среди них, конечно, всегда кто-то главный, но главный, а не единственный.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Да то, что для этого молодца в мехах его спутники вообще не существуют! Он кричит: «Откройте МНЕ!», «впустите МЕНЯ!», «Я погиб!». Занятный парень!
– Может, просто сумасшедший? – высказал Малыш еще одно предположение. – Интересно, монахи им откроют?
– Конечно, откроют, даже скачи за ними и впрямь две дюжины головорезов. Тогда бы просто быстрее открыли. Вон, смотри, уже идут отворять.
Этот разговор происходил между Робином и Джоном спустя почти месяц после их памятного первого появления в резиденции его преосвященства епископа Уорвикширского. За это время произошло многое, но самого главного: произошло ли то, что они так стремились предотвратить, друзья до сих пор так и не знали.
У королевы Элеоноры не было голубя, который знал бы дорогу из герцогства Австрийского в Англию, в Уорвикшир, поэтому ответ на свое послание епископ Антоний получил лишь спустя десять дней. Его привез обычный герольд-всадник[55].
Королева сообщала, что до Дюренштейна долетели все три голубя, причем долетели почти одновременно. Она благодарила его преосвященство за предупреждение и за тревогу о судьбе короля.
«Мы знаем о планах тамплиеров и братьев Грааля, – писала далее леди Элеонора, – но, в любом случае, ваше письмо дает нам дополнительные сведения, которые не могут быть незначительными».
Она явно знала больше, но воздержалась от лишних слов. Как не написала и о том, известно ли что-нибудь королю и окружавшим его преданным друзьям про роковое число – шестое декабря. Когда ответ был доставлен, наступило уже девятое декабря, то есть оставалось гадать, пытались ли зловещие «братья» совершить задуманное, или же их планы удалось сорвать до того, как они что-либо предпримут. О самом плохом, о возможности осуществления их чудовищного замысла не хотелось и думать.
Все эти дни Робин Гуд, или, как явствовало из грамоты, подписанной шерифом Ноттингема, сэр Робин Локсли, оставался в монастыре блаженного Августина. Оставался не потому, что ему того хотелось. Но уже на другой день после приезда, отстояв вместе с Малышом Джоном монастырскую мессу и впервые за много лет причастившись Святых Даров, Робин свалился в горячке, что произошло с ним впервые в жизни. Это было легко объяснить: не окрепнув после тяжелейшей раны, он провел сутки с лишним на ногах и в седле, проскакал более полусотни миль на пределе сил, своих и коня, да и одежда его была все же не достаточно теплой для пронизывающих зимних ветров.
Монахи заботливо ухаживали за больным, поэтому уже спустя три дня он пришел в себя и быстро начал восстанавливать силы. Однако брат Аврелий, главный монастырский лекарь, опасался, что горячка может повториться и, не дай Бог, окажется сильнее, чем в первый раз. Ко всему прочему, глубочайшая, длинная рана, едва успевшая зарубцеваться, в одном месте вскрылась. Правда, благодаря монастырским зельям, ее удалось очень быстро вновь заживить, но раненому нужен был покой, и брат Аврелий объявил: лежать нужно еще не менее двадцати дней.
Робин встретил это настояние с редкостной для него покорностью. Во-первых, он немного испугался горячки и вовсе не хотел, чтобы это мерзкое состояние вернулось. Но главное (в чем он опять-таки не хотел себе признаваться) это вновь оттягивало принятие окончательного решения: возвращаться ли в лес… Казалось бы, отпущение грехов, которое он получил, на которое, как он по-прежнему думал, у него было права, позволяло куда радостней думать о будущем. Если все старое ему прощено, то, возможно, десяток другой новых грехов окажутся не таким уже тяжким грузом, и от них можно будет вновь избавиться? Но эти беспечные мысли являлись и гасли, душа не принимала их. И сознание не принимало: Робин отлично понимал, что прощение он получил не за прошлое, а как бы за будущее, и если в этом будущем вновь станет прежним, то чудо Святых Даров исчезнет.
Малыш за эти дни съездил в Ноттингем, побывал и в Шервудском лесу и привез самые разные новости. Разбойники радовались, что с их предводителем ничего дурного не случилось, и просили передать, как ждут его, но только уже совсем здорового. Мэри сетовала, что не может приехать к возлюбленному, поскольку он болеет в мужском монастыре. «Представляю, что бы ты устроила, будь монастырь женским!» – ехидно подумал Робин, кода Джон передал ему слова подружки.
Но сильнее всего Робина обрадовало письмо от брата. Эдвин писал, как обычно, сдержанно и просто, однако видно было, что он искренне огорчен болезнью своего гонца. Шериф сообщал о продолжающихся волнениях в графстве, о том, что в городе их, слава Богу, удалось избежать. «Если бы тебя так не уважали и не боялись, милый Эдвин, так город бурлил бы сейчас хуже, чем отдаленные уголки графства!», – думал, читая эти строки, Робин. Еще брат писал о дурных вестях из Лондона: там один за другим вспыхнуло несколько бунтов, которые подавили, но большой кровью, а это в скором времени неизбежно повлечет за собой новую смуту.
Приехав с этим самым письмом, Малыш надолго остался в монастыре. Ему там нравилось. Нравилось ходить утром с монахами на службу, нравилось помогать им в разных послушаниях, нравилось вечерами подолгу сидеть на монастырской стене и размышлять. Своими мыслями простодушный великан неизменно делился с Робином, и тот не подшучивал, как бывало прежде, над его наивностью. В конце концов, эта наивность не мешала Джону быть отважным и преданным.
Монахи обожали Малыша. Им тоже нравилась его простота и открытость нрава. Но более всего им нравилось, как легко он выполняет любую работу, которую его просили сделать. Отправившись в лес за хворостом, он приносил охапку, которую не увез бы и осел, когда принимался рубить дрова, то даже самые толстые поленья разлетались под его топором от одного удара. Воду в трапезную он носил не ведрами, но просто брал с собою к колодцу двадцатипятиведерный чан, наполнял его, приносил за ручки и водружал на скамью, обеспечивая братию водой для всяких нужд на целый день.
В разговорах с Робином Джон все время вспоминал шерифа. Он по-прежнему был в восторге от того, что тот оказался его, пускай и названным, но все же братом, десять раз пересказывал разговор с ним (они сумели поговорить довольно долго в тот день, когда Малыш приехал из монастыря и сообщил о болезни Робина). Гуд, в который раз, дивился на своего друга: и это тот самый Малыш, который начинал злиться, стоило упомянуть самое имя ноттингемского шерифа?
Отлежав положенные двадцать дней (не без нарушений и самовольств, но все же довольно прилежно), Гуд встал с постели. За эти дни его дважды навещал епископ, и каждый раз Робин ожидал назидательного разговора, укоризненных вопросов и добродетельных советов. Но ничего подобного не происходило: его преосвященство даже не спросил, куда собирается ехать его гость, покинув монастырь. Поправившись, Робин сам попросил о встрече и, придя в памятную ему келью с большим дубовым столом и длинными книжными полками, напрямик спросил епископа Антония, что ему делать дальше. Тот явно ожидал этого вопроса, но, кажется, не подготовил никакого ответа. Выслушав взволнованные, немного сбивчивые слова Робина, преосвященный спросил:
– Ты любишь своего брата?
– Увы, да! – не без горечи признался Гуд. – Я бы этого не хотел, но он не оставил мне выбора: мало, кто насолил и нагадил ему меньше моего, а он поступил со мной именно так, как поступает брат в отношении брата.
– Очень хорошо, – кивнул епископ Антоний. – Прости, но я задам еще очень интимный вопрос: а Бога ты любишь?
Робин растерялся. Он никогда в жизни не думал об этом.
– Я… Как можно это оценить?
– Очень просто. Ты смог бы сделать для Бога то, что Он сделал для тебя?
– Пойти на крест?! Но… разве Бог в этом нуждается?
И вновь лицо епископа осветилось той самой спокойной, кроткой улыбкой, которая так меняла его суровые черты.
– Вот в этом и разница, Робин! Любить, это, прежде всего, понимать, что нужно тому, кого ты любишь. Твой брат это понял.
