Анри Труайя - Свет праведных. Том 2. Декабристки
Генерал так обрадовался, что у него даже сердце защемило. Не ответив ни слова, он повернулся к висевшему над его кроватью распятию и опустился перед ним на колени. За десять дней, в течение которых продолжались поиски, он уже потерял надежду настичь беглецов и жил с ужасным ощущением приближающегося конца света: ведь вот-вот ему придется писать рапорт о случившемся. Известить о том, что от него сбежал заключенный! Отправить это царю! Этих людей дали ему «под крыло» свыше, охранять их – то же, что соблюдать священные заповеди, и если кто-то один канет в неизвестность, он – обесчещен, все равно как если бы он украл бриллиант из царской короны… К счастью, все возвращается на круги своя… Равновесие восстанавливается. Наконец-то ночи обещают стать спокойными.
– Слава Богу! – сказал он вслух и поднялся. – Филата тоже арестовали?
– Нет, он сумел сбежать.
– Ладно, это не столь серьезно. Всего-навсего ссыльный из уголовников. В счет идут только декабристы!
Он сделал несколько шагов по палатке и поймал себя на том, что хромает: одна нога была в сапоге со шпорой, другая разута. Замер посреди палатки и вымолвил грозно:
– Я еще покажу ему, этому… этому… где раки зимуют!
Правда, угроза прозвучала даже для него самого фальшиво: как бы Станислав Романович ни раздувал ноздри, сколько бы ни бранился, настоящей ярости в адрес беглеца не испытывал. Коменданту приходилось сейчас даже сдерживаться, чтобы не благодарить от всей души виновника того счастья, какое обрушилось на него несколько минут назад, когда он узнал о поимке несчастного. Сделав над собой усилие, он спросил:
– Вы взяли с собой кандалы?
– А как же! Есть-есть, ваше превосходительство!
– Отлично! Он пройдет остаток этапа с железом на ногах. Один из всех! И отдельно от остальных!
– Выдержит ли он, ваше превосходительство? Идти еще так долго…
– Будет ему урок. И пример для других.
– Конечно, конечно, ваше превосходительство.
Наконец с туалетом генерала можно было покончить: он оделся, денщик помог ему натянуть и второй сапог, смахнул щеткой пушинки с мундира, протянул флакон одеколона: старик по воскресеньям всегда одной капелькой смазывал усы, еще двумя – за ушами.
– Идите, Ватрушкин, – махнул он рукой и принялся, надев парик, прихлопывать его ладонями на висках, чтобы не топырился. – Да! Проследите там, чтобы появление этого беглого каторжника осталось по возможности незамеченным. Поскромнее бы надо, посдержаннее…
Ватрушкин испарился, но тут же возник снова, не успев принять никаких мер.
– А вот и он, ваше превосходительство, – выдохнул.
За полотняными стенами палатки уже начался гомон. Похоже, не обращая внимания на окрики часовых, здесь собрались все декабристы. В жилье генерала вошли двое солдат с носилками. На носилках что-то лежало, какая-то кучка тряпок. За солдатами тихонько пробрались два унылых, понурых бурята. А где же Николай-то? Лепарский вопросительно посмотрел на опустившийся уже полог, огляделся по сторонам… Ему казалось, Озарёв войдет со связанными руками, оборванный, раскаивающийся, но в душе такой же мятежник. Но… Взгляд его упал на носилки, которые поставили на пол. Боже мой! Генералу показалось, что он узнает своего беглеца в этом существе, распростертом у его ног. Мертвенно-бледное, изможденное лицо со впалыми щеками, больше похожее на череп, неопрятная щетина… Он выглядит так, словно вот-вот умрет… Наверное, у него лихорадка: вон как блестят глаза меж набухших покрасневших век… А губы… губы все растрескавшиеся, побелевшие, и дыхание из них вырывается, больше на хрип предсмертный похожее… Лепарскому вдруг стало стыдно: ну и на кого я так взъярился? Он нахмурил брови и проворчал:
– Что с ним? Ранен?
– Нет, – ответил Ватрушкин. – Думаю, скорее, болен.
– А что – нельзя было меня предупредить?
– Но я сам только что узнал, ваше превосходительство!
– Буряты – что говорят?
Один из бурятов вышел вперед, поклонился на восточный манер, сложившись ровно вдвое, и забормотал:
– Моя таким его нашел… много ходил под солнце… но не мертвый, живой… не мертвый!.. Тайша дать мне сто рублей за живого!..
– Заплатите ему, Ватрушкин, – поморщился генерал. – И немедленно за Вольфом!
Ватрушкин вышел вместе с бурятами. Генерал взял табурет и уселся рядом с носилками. Решения, принятые им несколько минут назад, сами собой отменились – какие же цепи надевать на этого несчастного! Прикованного к постели не заковывают… и вообще никак не наказывают!.. Как там русский народ говорит?… Лежачего не бьют… Комендант рассердился: опять этот чертов Озарёв осложняет ему жизнь. Все получалось так правильно, в соответствии с порядком, корректно с точки зрения властей – так на тебе! Все это годилось, если бы беглеца взяли живым и здоровым. А теперь надо импровизировать с учетом обстоятельств. Сначала лечить, потом уже карать. В Петровский Завод должны явиться все без исключения заключенные. Наклонившись к Николаю, Лепарский спросил:
– Как вы себя чувствуете?
Ответом стал горячечный шепот:
– Я… хочу… умереть…
– Нет! Нет! – воскликнул генерал в суеверном страхе. – Господь с вами, Николай Михайлович! Я вам запрещаю! Слышите: за-пре-ща-ю! Скажите лучше: зачем вы бежали?
– Так… было… надо…
– Кто вам помогал?
– Никто…
– А Филат?
– Он… меня… обокрал… он… меня… бросил…
– Вы отдаете себе отчет в том, что сделали? Ваше поведение вынудило меня удвоить строгость в отношении ваших товарищей… а к вам самому…
Лепарский не закончил фразы: услышал, как нелепы сейчас выговоры, как смехотворны угрозы, обращенные к человеку, который, быть может, вскоре предстанет перед судом Божиим. От этого полутрупа уже поднимался мерзкий, тошнотворный запах.
Но остановиться ему было трудно.
– После всего, что я для вас сделал! – ворчал он. – Какая неблагодарность! Сами посудите, разве же я заслужил, чтобы вы так поступили со мной? Разве я мог быть причиной вашего бегства?
Опять он удивился своим словам и опять смутился.
– Простите меня, ваше превосходительство, – прошептал Николай.
И закрыл глаза. Ноздри его запали, из горла вырвался какой-то странный клекот.
– Николай Михайлович! – лепетал совершенно растерянный Лепарский. – Николай Михайлович! Эй! Эй! Что с вами, друг мой?.. Николай Михайлович!.. Прошу вас, прошу вас!..
«Он сейчас уйдет!.. Он умрет прямо тут, у меня на руках!» – в отчаянии подумал генерал. Мысль рассердила его, и он принялся кричать во все горло:
– Ватрушкин!!! Ватрушкин!!! Где он, этот дурак, черт его побери?! Вот послал Господь скотину на мою голову! Я же приказывал пойти за доктором Вольфом! А ну, кто там есть, – быстро! Быстрее, быстрее! Одна нога тут – другая там! Доктора сюда! Доктора!!!
Солдаты, которые принесли Николая и стояли теперь в стороне, глядя на происходящее со все возрастающим изумлением, бросились вон из палатки.
Доктор Вольф, войдя, нашел генерала присевшим на корточки у носилок. Станислав Романович пытался массировать руки умирающего, движения его были неловкими.
– Ох, доктор, ничего не получается! Сделайте что-нибудь!
Врач осмотрел больного, прощупал, послушал, взглянул на белье – все в кровавых испражнениях, выпрямился. Вид у него была крайне встревоженный.
– Ну что? – тоскливо спросил Лепарский. – Вы сможете его спасти?
На оплывшем лице старика с дряблыми щеками была написана поистине отеческая забота.
– Надежды мало, ваше превосходительство, – вздохнул доктор Вольф.
– Нет, это невозможно!.. А что с ним?
– Дизентерия. И запущенная. Слишком поздно…
Плечи Лепарского обвисли.
– Велите отнести его в вашу палатку, – сказал он. – А завтра, когда мы пойдем дальше, вы устроите Николая Михайловича в больничной повозке. Я рассчитываю на вас, Фердинанд Богданович, я надеюсь, что вы станете лечить его, как… как лечили бы меня самого!.. Ах, Боже мой, Боже милостивый, – бормотал старик. – Бедный мальчик!.. Но что же, что они все вбили себе в голову?.. Зачем бежать?.. Разве им тут плохо?.. Разве я не заботлив, не доброжелателен с ними…
Генерал умолк, подумал немного и добавил:
– Надо бы сиделку Николаю Михайловичу. Сейчас пошлю за его женой – госпоже Озарёвой передадут, чтобы к вам пришла…
* * *Внутри тарантаса с поднятым верхом царил зеленоватый полумрак. Софи сидела на полу, прислонившись спиной к задней стенке, и смотрела на Николая. Он лежал рядом, укрытый коричневым шерстяным одеялом. Глаза были закрыты, и казалось, будто веки туго натянуты на глазное яблоко. Бледные губы приоткрывались, пропуская слабое, еле слышное дыхание. Выросла за это время бородка – густая, светлая… Стоило тарантасу дрогнуть на очередной колдобине, больной стонал – тоненько, словно ребенок. И каждый раз, как у него вырывался стон, Софи вздрагивала, словно в ней самой просыпалась боль. Она проклинала эту вечную для России пересеченную местность, эту изрытую ухабами дорогу, эту удушающую жару – проклинала все, от чего страдал ее несчастный муж. Со вчерашнего дня он находился между жизнью и смертью. Иногда открывал глаза, но вроде бы не узнавал Софи. Кожа у него была сухая, пульс редкий, слабый и неровный. Доктор Вольф лечил его каломелью, опийными клистирами, маковой настойкой, но понос все продолжался, кровавый, разрывающий внутренности. На лицо Николая то и дело садились мухи, и Софи рукой сгоняла их. Он поцокал языком – она поняла, дала ему пососать тряпочку, намоченную в рисовом отваре. Он принялся сосать эту ветошь – жадно, как младенец материнскую грудь, и видеть ввалившиеся щеки и выкаченные глаза было нестерпимо, сердце обмирало от жалости. Затем начался новый приступ колик. Когда это случилось при Софи впервые, ее едва не стошнило от зловония, но потом она преодолела брезгливость, сейчас она только обрадовалась тому, что муж избавился от еще одной порции мерзкого яда. Из него выходила, его покидала болезнь! Вот так постепенно… Она склонилась к мужу и стала вполголоса, как говорила бы с сыном, подбадривать его. Все мелкие чувства, и злость, и сожаления о былом отступили перед чудовищной угрозой конца, Софи думала теперь только о том, что не должна, не имеет права впустить смерть в тарантас. «Ты его не получишь, костлявая! – сказала она в сердце своем с яростной решимостью. – Слышала, ты, с косой? Не получишь!» В свете и тьме ее памяти перестала разыгрываться драма между ею и Никитой, истинная драма разыгрывалась здесь и теперь, ясным днем и на расстоянии вытянутой руки… Настоящее повелело прошлому умолкнуть…
