Наталья Павлищева - Великолепный век. Роксолана и Султан
Кого может родить гяурка? Только шайтана. Болтливые языки правы, для них все так. А Сулейман молчал, словно боялся коснуться запретной темы… Уважал ее веру? Когда шла к нему, крестик всегда снимала, но он ни на чем не настаивал. Сердце затопила волна благодарности.
А как остальные, как валиде? У его сына любимая наложница – гяурка. Как тут не возненавидеть?
Зейнаб, видя, что госпожа размышляет, поспешила подлить масла в огонь:
– А дети твои непременно правоверными будут.
Дети… ребенок, которого она носит… Он будет правоверным, такова непременная воля его отца, в этом ничего не изменишь.
Неужели и ей менять веру?
Если и могла Роксолана это сделать, то только ради двух человек на свете – того, что сейчас осаждал крепость Родоса, и того, что требовательно толкался ножками в животе, напоминая, что скоро появится на свет.
Гяурка может родить только шайтана… Нет, она не обрушит на новорожденного сына такую ношу – быть сыном гяурки. У нее отняли все – дом, родину, язык, имя, свободу, осталась только вера. И это последнее она отдаст сама ради будущих детей. Если нужно для детей, она отдаст душу, сменить веру это и означало.
– Я готова принять ислам.
– Ты хорошо подумала? – вдруг испугалась содеянного Зейнаб.
– Да.
– Аллах справедлив к тем, кто его почитает.
– Не стоит больше, мне преподавали основы веры, читали Коран.
Роксолана подняла указательный палец вверх и произнесла положенные слова. Так просто, сказать несколько слов, и ты мусульманка! Правоверная, а была православная…
Имам, проводивший незаметную церемонию, был очень доволен. Гяурка стала правоверной – разве можно этому не радоваться, если вспомнить, что в круглом животе этой женщины, возможно, будущий шах-заде, а она сама – любимая икбал Повелителя.
Хафса удивилась такому решению Хуррем, а еще больше тому, что женщина все сделала тихо, без привлечения внимания. Хорошо, что стала правоверной, меньше будет бед, но любви со стороны валиде это Роксолане не прибавило.
– Вот теперь я только Хуррем, даже Роксоланой зваться не могу. Роксолана была православной, гяуркой, а Хуррем правоверная мусульманка.
Она написала султану, осторожно сообщив о своем переходе в его веру.
Сулейман наблюдал, как день за днем бесконечно штурмуют неприступные стены крепости его воины. Все бесполезно, госпитальеры стояли крепко. Оставалась осада…
– Повелитель, прибыли письма из Стамбула.
Ибрагим знал, какое первым раскроет султан, а потому даже отошел в сторону. Душа грека еще болела, за то короткое время, что они пробыли в Стамбуле, Ибрагим сделал все, чтобы не встречаться с Роксоланой. Это удалось, под видом опасений за здоровье женщин, он вовсе не показался в гареме дальше входной двери, Роксолана не ходила по коридорам просто так. Они не увиделись, но каждый чувствовал незримое и опасное присутствие другого.
Ибрагим избегал встречи с беременной возлюбленной султана, не пришло еще время. Пусть родит, все еще впереди, грек остро чувствовал, что все впереди – захватывающая битва за эту женщину, нет, не с султаном, а с ней самой. Ибрагиму, как и Сулейману, не нужны покорные, такие способны только дарить ночные ласки, часто притворные, а потому быстро надоедающие. Нет, Ибрагиму нужна женщина, ради которой нужно рисковать самой жизнью, которая не сдастся просто так, которая запретна, а потому особенно желанна.
Он уже и сам не понимал, что больше движет его душой – вспыхнувшая той ночью страсть к этой зеленоглазой малышке или теперь уже желание обладать недоступным и смертельно опасным плодом? Разум твердил: остановись, стоит ли ради женщины, даже самой необычной, рисковать жизнью? Султан не простит, даже чуть заподозрив. И этот же разум весело отвечал: к чему жизнь, если в ней нет риска?
О том, что вместе с собой может погубить ни в чем не повинную женщину, не думалось. При чем здесь женщина? Ах да, именно ею он желал обладать, сломав ее же волю! Но она просто вещь, а сопротивление, как и опасность, всего лишь добавляет вещи цену.
Вот в этом была между ними разница – Повелитель, тот, кому, как вещь, принадлежала Роксолана, считал ее человеком, уважал и не брал по праву сильного, а завоевывал любовью. А его раб желал взять именно так – одолев и даже сломав, если понадобится.
Их столкновение впереди, но пока об этом не знали ни он, ни она. Ибрагим с султаном осаждали Родосскую крепость, а Роксолана готовилась родить сына.
Сулейман оценил жертву, которую принесла ему и будущим детям Роксолана, ответил трогательным письмом, объясняясь в любви и твердя о верности навеки.
Верность у султана, имеющего полный гарем красавиц и возможность взять почти любую женщину половины мира? Но Роксолане почему-то верилось в эту верность. Душа верила. Она даже усмехнулась про себя: она сменила веру в Иисуса не на веру в пророка Мухаммеда, а на веру в султана Сулеймана. Он ее единственная защита и опора в этом страшном и жестоком мире.
Но тотчас она поняла и другое – для будущих детей такой защитой будет прежде всего она сама. Это означало, что она должна стать сильной, настолько сильной, чтобы никто не посмел даже подумать о нанесении вреда ее детям.
Удивительно, одна из наложниц, еще не родившая, была столь уверена, что у нее будет много детей от султана, которых придется защищать и оберегать. А ради чего еще жить? Любовь мужчины преходяща, а вот дети – это навсегда. И не ради трона, который может и не достаться, а просто потому что есть, потому что дарованы Господом, потому что твои.
– Ай! – Хуррем невольно присела. К ней кинулись служанки:
– Что, госпожа?!
– Кажется, началось…
– Зейнаб! Зейнаб! Скорее! – вокруг засуетились, забегали, подхватили под руки, повели к ложу.
Госпожа рожает! Вах!
– Я Аллах! Помоги ей, Господи!
В отличие от суетливых слуг и повитух двое были совершенно спокойны – Зейнаб и сама Роксолана.
– Зейнаб, неужели я рожаю?
– А ты ничего не чувствуешь?
– Только желание сильно натужиться.
– Ну и тужься, тужься как можно сильней. Рожай, Хуррем, рожай!
Такое бывает, очень малая часть женщин рожает просто и легко, не чувствуя особых страданий. Молодое, крепкое, пусть и маленькое тело Хуррем так и выпускало на свет первенца. Она не металась по комнате, схватившись за поясницу, не кричала истошно, пугая обитательниц гарема, она просто поднатужилась и родила.
– Госпожа, сын! У вас сын!
– Бисмиллах!
По гарему быстрее ветра разнеслось: Хуррем родила мальчика. Маленького, слабенького, но живого и крикливого.
К Сулейману полетела радостная весть: с сыном вас, Повелитель.
Роксолана лежала, глядя на жадно сосущего грудь младенца, и думала о том, что он самый красивый на свете. Пусть у малыша пока сморщенное личико, пусть заплывшие, как всех новорожденных детей, щечки, курносый нос, он все равно самый красивый. Нос потом станет папиным – орлиным, щеки опадут, но главное – это их с Сулейманом сын! Бог благословил их любовь, их союз, подарив ребенка.
Она не думала о том, что стала кадиной, что изменится ее статус, не замечала подобострастных выражений радости со стороны обитательниц гарема, лишь спокойно кивнула в ответ на поздравления валиде-султан… Вся эта мишура не существовала сейчас для Насти-Роксоланы-Хуррем. Она кормила маленького сына, свое счастье, такое трудное и такое заслуженное. И неважно, что будет впереди, как сложится жизнь. У нее есть сын, кровь от крови и плоть и плоти ее и Сулеймана. Любимого.
От Повелителя прислали огромный свиток самаркандской бумаги, на которой золотыми чернилами было написано, что родившийся любимый сын от любимой жены нарекается именем великого предка – Мехмедом. А саму Хуррем отныне следует именовать султаншей Хасеки – самой любимой и дорогой сердцу султана.
Прислали и немыслимые подарки, причем не только от султана, но и от всех, кто желал засвидетельствовать свое почтение новорожденному, а еще больше его матери – отныне всесильной Хасеки Хуррем. Три дня сплошным потоком несли и везли дары крошечному Мехмеду, осыпая золотом, драгоценностями, невиданными мехами, тканями, кожами, коврами… всем, что способна дать земля и вырастить или сотворить человеческие руки.
Несли и везли не только стамбульские купцы, надеявшиеся, что запомнит султанша именно их подарки, скажет об этом Повелителю, но и послы самых разных стран. Кланялись ей, закутанной в покрывало, складывали к ногам невиданные богатства, твердили слова приветствий и пожеланий, смотрели с любопытством. Ни для кого не секрет любовь султана к этой женщине, всех интересовало, какова же она. И хотя саму Хуррем под покрывалами, тканями, за занавеской видно не было, казалось, что уже присутствие с ней в одной комнате что-то дает. Выходя, послы клялись, что чувствуется невиданная сила, исходящая не от младенца, а от матери.
А для нее все это было неважно – дары, золото, текущее рекой, поклонение, поздравления… Сулейман прислал письмо лично ей, коротенькое, потому что торопился, всего несколько строк и без стихов:
