Кейт Аткинсон - Боги среди людей
Тедди сковало не долготерпением, а параличом. Он не мог спросить Нэнси, что происходит (хотя это был бы вполне очевидный шаг), потому что в ответ услышал бы либо ложь, либо одиозную правду. Вместо этого он «плелся» дальше (привязалось же к нему это словцо), хотя подозрения не отступали. Подобно криминалисту, он рассматривал все нюансы поведения жены. Была, к примеру, явная конспирация в такой сцене: он наткнулся на Нэнси в коридоре, когда она, прислонившись к узорчатым обоям, вполголоса болтала по телефону, но при его появлении тотчас же свернула разговор.
– Кто звонил? – с напускным равнодушием спросил он.
– Беа, посплетничать хотела, – ответила Нэнси.
Или вот еще: по утрам, прежде чем сесть на велосипед и вместе с дочкой отправиться в школу, она бегала к почтовому ящику. Ждешь письма? Нет, что ты.
Когда она помешивала соус или писала план урока, на лице у нее частенько появлялось озабоченное выражение, а взгляд устремлялся вдаль. «Извини, задумалась» или «Голова побаливает», говорила она; в последние месяцы ее донимала мигрень. При виде Виолы по ее лицу пробегала мимолетная мучительная тень. Разрывается между любовником и ребенком, предполагал Тедди. Предать мужа – само по себе гнусно, а предать ребенка – это вообще не лезет ни в какие ворота.
Он не верил, что она хочет увидеть Лондон или родную сестру. В его воображении, которое теперь пылало гневом, блудница-жена крутила шашни где-то поблизости – возможно даже, в убогой гостинице на Миклгейт. (Воспоминания военной поры. Местная девчонка. Постыдный разврат.)
После того как Нэнси уехала на вокзал Кингз-Кросс, Тедди позвонил Урсуле, чтобы выговориться, но в ответ услышал резкие, без тени сочувствия слова:
– Что за глупости, Тедди? Нэнси никогда тебе не изменит.
«И ты, Брут?» – подумал он; впервые в жизни сестра не оправдала его ожиданий.
Как и планировалось, в пятницу вечером распутница-жена второпях приехала домой на такси. Тедди видел, как она расплатилась с водителем и тот достал из багажника ее саквояж. С изможденным видом она брела по гравию к дверям дома. Не иначе как утомилась от любовных страстей или не могла оторваться от любовника.
Тедди распахнул дверь, когда Нэнси только искала в сумочке ключ.
– Ой, спасибо, – сказала она и, не глядя на него, прошагала в коридор. От нее несло табаком и еще алкоголем.
– Ты курила? – спросил Тедди.
– Еще не хватало. Конечно нет.
Значит, любовник курил и оставил на ней свой запах. Свой след.
– И выпивала. – Его захлестнуло отвращение.
– В вагоне было накурено, – безучастно сказала она, – а виски – да, позволила себе глоток в поезде. И что из этого? Извини, я жутко устала.
– Ну разумеется: музеи, выставки, – ядовито сказал Тедди.
– Что? – С непроницаемым выражением лица Нэнси опустила саквояж и в упор посмотрела на мужа.
– Я знаю, что происходит, – сказал он.
– И что же?
– Ты закрутила роман. Используешь эти вылазки как прикрытие.
– Вылазки?
– Ты, наверное, думаешь, что я туго соображаю. Несчастный Тедди в его накатанной колее.
– Накатанной колее?..
– Я знаю, чем ты занимаешься, – повторил он, раздражаясь оттого, что она не реагирует на его уколы.
Признайся она, что у нее действительно была интрижка, но теперь все кончено, – и он ее простит, великодушно решил Тедди. Но если она и дальше будет лгать, он, не ровен час, скажет ей нечто такое, что отрежет все пути назад («А знаешь, я никогда не был в тебя влюблен»).
Она отнюдь не исправила положения, когда молча отвернулась и ушла на кухню, где налила себе стакан воды из-под крана. Медленно выпив воду, она аккуратно поставила пустой стакан на сушилку.
– Я все знаю! – в ярости бросил он, стараясь все же не сорваться на крик: наверху спала Виола.
Нэнси смерила его тоскливым взглядом:
– Нет, Тедди. Не знаешь. Ничего ты не знаешь.
1942–1943
Война Тедди
Опыт
– Двадцать минут до цели, командир.
– Вас понял, штурман.
Они пропахались сквозь зенитный огонь прибрежных укреплений и, согласно плану полета над оккупированной территорией, сменили направление, прежде чем проникнуть в плотную зону прожекторов, окаймляющих Рур. На их пути было малооблачно, и им изредка удавалось различить внизу свет – это работал завод или где-то не соблюдалось затемнение. Во время полета над Голландией под ними часто вспыхивали лампы и фонари; Норман Бест, скромный бортинженер, вслух зачитывал морзянку от невидимых друзей внизу: точка-точка-точка-тире, «V» – пожелание победы. Это были традиционные знаки веры и поддержки.
– Спасибо, приятель, хоть я тебя и не знаю, – услышал Тедди голос пулеметчика, худощавого, рыжеволосого паренька восемнадцати лет по имени Скотт, который очень любил поболтать, но в полете старался держать себя в руках.
Экипаж Тедди знал, что по рации Скотт и слова не скажет без особой необходимости. Слишком уж легко было бы заболтаться, особенно на обратном пути, когда все уже расслабились, но потеря внимания даже на миг, особенно для пулеметчика, означала бы конец для всего экипажа. И прости-прощай. Мысли Тедди о неизвестном жителе или жительнице Нидерландов совпадали с мыслями пулеметчика. Приятно осознавать, что там, внизу, кто-то им благодарен. Они были так далеко от земли, что временами, даже когда осыпали бомбами города, забывали, что где-то есть целые народы, для которых ты – последняя надежда.
– Ориентирно-сигнальные бомбы пошли, командир, вижу красное пятно, двадцать миль по курсу.
– Понял, бомбардир.
Это был последний вылет их первого срока службы, и экипаж не покидало дурное предчувствие. Вопреки вероятности и статистике они дожили до сегодняшнего дня, и теперь в голову лезло: неужели судьба будет настолько жестока, чтобы напоследок сыграть с ними злую шутку? (Они знали: такое бывает.)
– Еще один раз, Господи, всего лишь разок, – услышал Тедди бормотание наводчика-атеиста, родом из Австралии, когда они ждали зеленый свет на взлетной полосе.
Вожделенные тридцать вылетов набирались долго и мучительно. Некоторые задания засчитывались не за целый вылет, а лишь за треть. Установка мин на судоходных путях около Голландии и у фризского побережья или работа по целям во Франции – все это засчитывалось только за треть вылета. Оккупированная Франция считалась «дружественной» страной, но, так или иначе, она была наводнена немецкими войсками, пытавшимися сбить их самолет. Ты с большей вероятностью можешь погибнуть при налете на Германию (как сказала бы знакомая Урсулы из министерства ВВС, «в четыре раза вероятнее»), но и здесь ты рискуешь жизнью. Вопиющая несправедливость, думал Тедди. Или, выражаясь более простым языком его бомбардира-наводчика, «чертовски нечестно». Кит был первым, кого Тедди взял к себе на борт.
Подбор экипажа оказался процедурой весьма неожиданной. Пилоты, штурманы, бортрадисты, бомбардиры-наводчики и стрелки столпились в одном из ангаров и слушали командира авиационной базы:
– Итак, ребята, наберите самую лучшую команду, какую только сможете.
Словно некий таинственный закон притяжения способен сформировать экипаж бомбардировщика лучше, чем любая армейская инструкция. И как ни странно, так оно и вышло, насколько, во всяком случае, мог судить Тедди.
Некоторое время они бесцельно слонялись, слегка смущенные командирским наказом, ни дать ни взять стая гусей на птичьем дворе во время кормежки.
– Черт возьми, я как будто пришел на танцы и меня разглядывают, как девчонку, – сказал, подходя к Тедди, Кит и представился: – Кит Маршалл, бомбардир-наводчик.
На нем была темно-синяя форма, означающая, что он из Австралии.
Тедди планировал первым делом найти штурмана, однако Кит ему понравился; если война чему-то и научила Тедди, так это умению судить о характере человека по его виду, по выражению глаз, по его отношению к тем или иным вещам и по каким-то совсем уж неуловимым качествам. И Тедди спрашивал себя, не в силу ли такого вот неуловимого качества он сразу почувствовал доверие к Киту. Плюс вспомнилось, как случайно подслушал инструктора, который говорил, что Кит – отличный, знающий свое дело парень. Собственно говоря, так оно и было. С пилотированием у Кита в Школе летной подготовки не задалось («Ну не смог посадить эту чертову посудину»), а вот наводчик из него вышел классный, первый в своем выпуске.
Австралийцев считали взбалмошными, но Кит выглядел уравновешенным, а во взгляде голубых глаз сквозила задумчивость. Ему было двадцать; вырос он на овечьей ферме, где бо́льшую часть своей сознательной жизни видел перед собой, по предположениям Тедди, далекий горизонт под жестоким солнцем, совсем не таким, какое освещало мягкие зеленые поля из детства Тедди. Наверное, размышлял он, это накладывает отпечаток на твое восприятие жизни.
