Валентин Пикуль - Крейсера
В ночь на 1 августа «Идзумо» выдерживал скорость в экономическом режиме котлов, дабы зря не расходовать запасы боевого кардифа. Где-то страшно далеко, словно в другом мире, горизонт обозначился сабельной полоской рассвета. Было 4 часа 15 минут, когда Камимуру вызвали на мостик.
– В чем дело? – недовольно спросил адмирал.
– В море блеснул огонь… как вспышка спички!
Это могли открыть рубочную дверь неизвестного корабля; это корейский рыбак мог взмахнуть фонарем; это, наконец, могло просто показаться утомленным сигнальщикам. Камимура откровенно зевнул. Ради приличия он решил побыть на мостике еще минут двадцать, после чего хотел спуститься обратно в салон – к своей подушке, набитой чайными листьями.
– На южных румбах – три тени! – последовал доклад.
Громадные цейсовские бинокли разом вскинулись на мостиках «Идзумо». Три тени постепенно оформились в четкие силуэты русских крейсеров, и сомнений уже не оставалось:
– «Россия»… «Громобой»… концевым – «Рюрик»!
«Невидимки» разом обрели зримую сущность.
– Не стоит мешать им, – сказал Камимура, – пусть они отбегут еще дальше к югу, а мы тем временем захлопнем ворота, ведущие к Владивостоку… Можно прибавить оборотов.
Вода с тихим ропотом расступалась перед «Идзумо».
………………………………………………………………………………………
Участник этих событий вспоминал: «К вечеру мы все по обыкновению собирались на юте, пели песни, дурачились и смеялись… не разошлись ли мы с артурцами, до сих пор их не встретив? Строим планы, какие лихие походы будем делать вместе с крейсерами Артурской эскадры…»
Настроение было хорошее. Скорость приличная.
– Для меня, – говорил каперанг Трусов, – эта операция дорога еще и по отцовским чувствам. Я встречаю не только Артурскую эскадру, но увижу и сына – мичмана с «Пересвета». Что я скажу жене и дочери, если встреча не состоится?
Заступающие на ночную вахту растаскивали к пушкам и приборам чайники, сухари с колбасой. Хлодовский велел разнести по всем постам содовую и сельтерскую воду:
– Мало ли что… Дни жаркие, пить захочется…
Ночью крейсера вышли на параллель Фузана (в Корее) и Хиросимы (в Японии). Здесь они развернулись к весту, выжидая подхода артурцев из Желтого моря. Было четыре с половиной часа, когда резкий свист воздуха в переговорной трубе разбудил Иессена, адмирал приник ухом к медному амбушюру.
– Прошу наверх, – сказал ему Андреев.
– А что там?
– Мы сейчас проскочили мимо каких-то кораблей… еще темно, и было трудно разобраться – каких?
– Сколько до Фузана?
– До берегов Кореи миль сорок, не больше.
– Добро. Сейчас поднимусь…
Горизонт оставался еще непроницаем. Иессен, зевнув в перчатку, с неприязнью смотрел, как Андрей Порфирьевич Андреев, уже нервничая, скрупулезно отмеряет себе из пузырька 15 капель валерьянки. Наконец, это даже смешно:
– Да плесните на глазок. К чему эта математика?
– Нельзя. Медицина – наука точная. Надо пятнадцать…
При этом один сигнальщик подтолкнул другого:
– Псих-то наш… все о здоровье печется.
– Нашел время. Хлобыстнул бы всю банку сразу – и за борт! Чего там напрасно мучиться…
Двигаясь в предрассветном пространстве, крейсера легко несли на себе кольчугу броневых покрытий, плутонги орудий и боевых припасов. В их душных отсеках сейчас досыпали последние минуты более двух тысяч человек:
на «России» – 745,
на «Громобое» – 790,
на «Рюрике» – 812…
– Наши… наши идут! – заволновались сигнальщики.
Крейсера пробудились. По правому траверзу обозначились дымы кораблей, и матросы (иные босиком, прямо с коек) перевешивались через жидкие леера бортов, вглядывались в смутные еще очертания корабельных силуэтов.
– Ура! Все-таки прорвались…
– Молодец старик Витгефт!..
– Эй, артурцы! Привет из Владивостока…
– Слава богу, встретились…
– Теперь всем нам будет легше…
Каперанг Андреев резко опустил бинокль.
– Головным – «Идзумо», – тихо сказал он Иессену.
Рассветало. Японские крейсера шли четкой фалангой, сразу же отрезая нашей бригаде пути отхода к северу. Между мателотами противника выдерживались тесные интервалы, как на императорском смотре. Теперь все видели на их мачтах громадные белые полотнища с красными кругами в «крыжах» знамен. Радость встречи угасла. Начинался трезвый подсчет вражеских сил по порядку его кильватера: «Идзумо», «Токива», «Адзума», а концевой еще терялся во мгле.
– Дистанция восемьдесят кабельтовых.
– Вижу. Но кто же концевым? – спрашивал Иессен.
– Три высоких и тонких трубы… Это «Ивате».
Иессен снял фуражку и долго крестился.
– Аллярм! – провозгласил он затем.
Стеньговые флаги, зовущие к бою, мигом взлетели до места. На страже корабельных знамен встали часовые – испытанные в мужестве, дисциплинированные, которые лучше умрут, но не оставят своих постов. Крейсера ожили – в трескотне трапов, уводящих матросов то под самые облака, то бросающих их в преисподнии глубоких трюмов. Все грохотало – люки, двери, клинкеты, и за последним вбежавшим все это с лязгом запиралось, будто людей запечатывали в несгораемом банковском сейфе. Унтер-офицеры пристегивали к поясам кобуры с револьверами. А барабанщики все били и били «аллярм». Режущее пение боевых горнов наполнило тишину мотивом битвы:
Наступил нынче час,когда каждый из насдолжен честно свой выполнить долг…Долг!До-олг!До-о-олг!
(Я помню этот мотив. Он сохранился и в нашем флоте.)
………………………………………………………………………………………
За пять минут до «аллярма» была перехвачена депеша Камимуры в Сасебо: «Воспрепятствуем… бой, нужно еще два крейсера… проход русским по флангу загражден». Панафидин занял свое место. В бортовом каземате все напоминало времена Ушакова и Нельсона, только дерево заменяло железо; внутрь корабля торчали «зады» пушек, выставивших свои дула наружу. В орудийных просветах (портах) отсвечивало море.
Камимура разрядил пушки – ради пристрелки.
Линия его крейсеров в отличие от нашей была однотипна, она несла одинаковую артиллерию, разница была лишь в том, что одни имели гарвеированную (английскую) броню, а флагманский «Идзумо» был закован в крупповскую (германскую)…
– Шпарят как на параде, – сказал Шаламов.
Панафидин выглянул из порта, как с балкона большого дома, прикинув расстояние до противника, и наивно решил:
– А что? Нам выпал прекрасный случай проверить нашу артиллерию на любых доступных дистанциях…
Иеромонах Алексей Конечников обходил боевые посты, окропляя пушки «святой» водицей, дребезжаще распевал:
– Спаси, господи, люди твоея-а-а… а-аминь!
Он явно спешил, ибо боевое расписание призывало его в баню-лазарет «Рюрика». Через дверь носового отсека Панафидин окликнул барона Курта Штакельберга:
– Камимура уже начал, а чего же мы?
– Сейчас… начнем и мы, – ответил Штакельберг, и в этот же момент что-то ярко-рыжее, как шаровая молния, врезалось в носовой каземат, соседний с панафидинским.
– Песок давай… сыпь, сыпь, сыпь! – орал кто-то.
Пушки уже отскочили назад в первом залпе, компрессоры плавно поставили их на место, клацнули замки. Николай Шаламов ловко забросил в пасть казенника свежий снаряд. Панафидин не сразу сообразил: песком будут засыпать лужи крови убитых, чтобы ноги живых не скользили по палубе. Элеваторы, гудя моторами, подавали наверх снаряды и пороховые кокоры. Через дверной проем было видно, как матросы волокут Штакельберга за ноги и голова барона жалко мотается.
– Куда вы его? Что с ним, братцы?
– Уже готов… открасовался. Амба!
«Как быстро это бывает», – не ужаснулся, а просто отметил в сознании мичман. Но с этого момента он перестал метаться, четко реагируя на мычание сигнальных ревунов, зовущих его батарею к залпам. Русские снаряды при попаданиях давали нечеткий блеск, словно высекали искру из кремня, а японские вызывали клубки густейшего дыма, отчего иногда казалось, что наши снаряды вообще не долетают. Многое становилось ясно – такое, о чем мичман ранее не задумывался. «Рюрик», идущий концевым, ритмично вздрагивал под ударами разрывов фугасного действия. Николай Шаламов кричал:
– Горим… горим же! Вы что, не видите?
– На «России» трубу сбило, братцы.
– Давай разноси шланги… Трюмные, напор, напор!
Брандспойты выкручивались из рук матросов. Пламя из носового отсека перекинулось в соседний. Японские фугасы взбрасывали кверху куски палубного настила. Все это – в треске огня, в ядовитом дыму. У переживших разрыв шимозы сразу спекались губы, возникала страшная жажда, они орали:
– Пить! У кого есть хлебнуть… хоть глоток!
Пушки, отброшенные взрывами, перекатывались на качке, грозя переломать ноги. В открытые порты море хлестало соленой пеной, а мертвецы, жидкие, как студень, ерзали затылками по тиковым доскам, их уже ничто не касалось…
