Евгений Водолазкин - Лавр
Этого не может знать никто, ответил Амброджо. Кроме Бога.
Власий с неожиданной силой сжал руку Арсения:
Мне страшно уходить из этого мира.
Не бойся. Тот мир лучше. Свободной рукой Арсений вытер ему со лба пот. Я бы и сам ушел, но должен закончить одно дело.
Мне страшно уходить одному.
Ты не один.
Мать и братья остались во Пскове.
Я твой брат.
Вот я поехал сюда в страже служить. Денег заработать. Зачем?
Жить-то на что-то надо.
А вот теперь и не надо. Ты руку мою не отпускай.
Держу.
До самого конца.
Умирающий закрыл глаза.
Первые петухи, слышишь?
Нет, ответил Арсений, не слышу.
А я слышу. Это они мне кричат. Плохо, что я без причастия ухожу. Без покаяния.
Исповедуйся мне. Я довезу твою исповедь до Иерусалима и, верю, грехи твои обратятся в прах.
Но ведь так будет только после моей смерти. Разве это мне зачтется?
Я же говорю: существование времени под вопросом. Может быть, после просто нет.
Тогда Власий начал исповедоваться. Амброджо вышел в сени, где сидели Тадеуш и Ядвига. Они что-то сказали ему по-польски. Амброджо не понял их слов, но кивнул. Он был согласен с любым их словом, поскольку видел, что они добрые люди.
Только не забудь ни одного из моих грехов, прошептал Власий Арсению.
Не забуду, Власие. Арсений погладил его по волосам. Все будет хорошо, слышишь?
Но Власий уже ничего не слышал.
Предав земле Власия, Арсений и Амброджо отправились в путь. Они надеялись догнать караван и ехали быстро. Они действительно догнали его около полуночи, потому что караваны неторопливы. Утром следующего дня Арсений и Амброджо вышли в дорогу вместе с караваном.
Леса вновь сменялись полями, а польские местечки – русскими. В Буске жили преимущественно поляки, в Неслухове – русские, в Запытове же, следует полагать, поровну. Кто жил во Львове, было непонятно. На львовской улице каравану встретился мещанин Степан. Степан был нетрезв, и язык его не определялся. Мещанин грозил едущим кулаком. Поскользнувшись на навозе, он покатился под лошадь одного из стражников. Конское копыто опустилось на Степанову руку и переломило кость. Уложив Степана на повозку, послали за Арсением.
Как имя твое, человече, спросил Арсений, стягивая Степану руку холстиной.
Степан шевельнул здоровой рукой и промычал нечленораздельное.
Судя по жесту, его зовут Степан, предположил купец Владислав.
Слушай, Степан, сказал Арсений, мир Божий шире твоего местечка. Ты бы не грозил людям кулаком. А то можешь лишиться руки.
За Львовом прошли Ярослав, за Ярославом – Жешов.
В Жешове Арсений сказал Устине:
В речи жешовцев, здешних жителей, очевидно учащение шипящих. Подчас ощущаешь пресыщение.
После Жешова был Тарнов, за Тарновом – Бохня, за Бохней – Краков. В Кракове Арсений и Амброджо простились с купцом Владиславом. Купец звал погостить в его городе, но они с благодарностью отказались. Им нужно было идти дальше. На прощание обнялись. В глазах купца стояли слезы:
Не люблю расставаться.
Жизнь состоит из расставаний, сказал Арсений. Но помня об этом, полнее радуешься общению.
А я бы (купец Владислав сморкнулся) собрал всех встреченных мною добрых людей и не отпускал их.
Думаю, что так они быстро стали бы злыми, улыбнулся Амброджо.
Выйдя из Кракова, караван пошел вдоль Вислы. Река здесь была еще неширокой. Петляя вместе с ней, дошли до местечка Освенцим. Амброджо сказал:
Верь мне, Арсение, через века это место будет наводить ужас. Но тяжесть его чувствуется уже сейчас.
Дальше начиналась Силезия. Пока Арсений расспрашивал у купцов о Силезии, она незаметно перешла в Моравию. Он поторопился узнать все о Моравии, ибо ничто в Моравии не предвещало, что она больше Силезии. В устах живших там людей славянская речь равномерно чередовалась с немецкой и венгерской. С продвижением на юго-запад немецкая речь встречалась все чаще, пока совершенно не вытеснила собой все остальное. Так начиналась Австрия.
Немецкая речь была Арсению не чужда. В том, что произносили встречные люди, он угадывал те слова, которые и сам когда-то пытался читать в Белозерске, когда учился у купца Афанасия Блохи. Выяснилось, что произношение говоривших по-немецки существенно отличалось от произношения Афанасия. Впрочем, Афанасий был виноват в этом лишь отчасти. Жители Австрии уже тогда старались говорить по-немецки на собственный лад. В конце XV века австрийцы еще в точности не знали, отличаются ли они от немцев и если отличаются, то чем. Особенности произношения в конце концов дали им ответ на оба вопроса.
В Вене Амброджо пошел в собор Святого Стефана, чтобы причаститься. Арсений решил его сопровождать. Он шел с Амброджо с тем большей уверенностью, что православного храма в Вене все равно не было. Ему хотелось увидеть огромный собор изнутри. А кроме того – и это было, вероятно, главным, – он никогда еще не был на католической мессе.
Впечатление двойственное, сообщил Арсений Устине из собора Святого Стефана. С одной стороны, ощущение чего-то родного, потому что у нас общие корни. С другой – я не чувствую себя здесь дома, ибо наши пути разошлись. Наш Бог ближе и теплее, их же выше и величественнее. Возможно, это впечатление поверхностно и вызвано, любовь моя, незнанием латыни. Но за все время службы я так и не определил, знают ли ее сами австрийцы.
В Вене к каравану присоединился францисканский монах Гуго из Дрездена. По делам своего монастыря брат Гуго был в Богемии, а теперь направлялся в Рим. Он ехал на осле и даже объяснял, загибая пальцы, почему он это делает. Во-первых, на осле ездил Христос (монах осенял себя крестным знамением). Во-вторых, осел меньше лошади и требует, соответственно, меньшего ухода. В-третьих, осел – животное упрямое, и это именно то, что необходимо настоящему монаху для смирения.
Все сказанное братом было правдой. Обычное ослиное упрямство усугублялось тем, что в качестве всадника брат Гуго ослу не нравился. Брат был добродушен и общителен, но толст и нетерпелив. Он постоянно подгонял осла, ударяя его пятками по бокам, в то время как животное превыше всего ценило неторопливость и тишину. Стоит ли удивляться, что и разговорчивость Гуго его откровенно раздражала. Всякий раз, как брат Гуго начинал говорить, осел стремился укусить его за колено.
Побеседовав с разными людьми в караване (это стоило ему нескольких болезненных укусов), францисканец прибился к Арсению и Амброджо. В отличие от многих других, в большей или меньшей степени они понимали немецкий. По этой, вероятно, причине в общении с ними у брата Гуго возникало чувство легкости – гораздо большей легкости, чем он испытывал в беседах с торговыми людьми каравана. Кроме того – и это было немаловажно, – ему стало казаться, что в присутствии двух паломников его осел становился спокойнее и кусал его гораздо реже.
Покинув Вену, караван пошел вдоль Альп. Между дорогой и горами раскинулись поля. Было что-то успокоительное, почти ленивое в том, как лежали эти горы. Но, несмотря на кажущийся покой, неподвижность их была мнимой. В отличие от полей, честно остававшихся на своих местах, горы двигались. Они сопровождали караван справа, не приближаясь к нему, но и не удаляясь. Стремились вперед со скоростью каравана, и шедшим казалось, что обогнать их невозможно.
На дальнем краю полей, где ветер причесывал рожь в противоположную сторону, – там начиналось движение. Оставаясь равниной, эти пространства уже двигались вместе с горами. На ходу горы менялись. Они становились выше, круче, лес оборачивался камнем, а камень покрывался снегом. Арсений впервые видел высокие горы и теперь любовался ими не отрываясь.
Так караван дошел от Вены до Граца, из Граца же взял курс на Клагенфурт. Здесь дорога шла уже через горы. Она вилась, приноравливаясь к гигантским каменным складкам. Скалы сдвигались над дорогой все теснее. Иногда они почти смыкались наверху, и тогда становилось темно. Порою же горы снова расступались, и в таких местах устраивался привал, поскольку в широких местах опасность попасть под камнепад была меньше.
Место привала брат Гуго всякий раз посыпал ирландской дорожной пылью, которая убивает змей, ибо знал, что по молитвам святого Патрика Ирландия избавлена от пресмыкающихся. Почва этой страны настолько непереносима для гадов, что даже привезенные на корабле жабы, едва их выбрасывают на ирландский берег, тут же лопаются. Пыль, предусмотрительно собранная францисканцем в Ирландии, продолжала защищать путешественников и в Альпах.
Привязав осла к дальнему кустарнику, брат Гуго имел возможность спокойно рассказать на привале о том, как Апеннины сдерживают жару южного ветра, а утесы Альп останавливают холодные северные ветры Борей и Арктос. Кое-что он знал и о Гиперборейских горах на Крайнем Севере, у которых поверхность гладкая, как стекло, что позволяет им легко отражать лучи солнца. Вогнутая форма гор заставляет лучи сходиться в одной точке, и это нагревает воздух. Высота же гор не дает этому воздуху смешиваться с арктическим холодом, что, собственно, и делает климат в высшей степени приятным. Потому обитающие там гиперборейцы достигают такого возраста, когда естественным образом устают от жизни и без каких-либо видимых причин бросаются с высоких скал в море, тем самым прекращая свое существование, что, конечно же, грех.
