Сечень. Повесть об Иване Бабушкине - Александр Михайлович Борщаговский
— Не захотел поганиться, с тобой ехать, — ответил Михаил: их приговор прочитался в безлюдье тайги, и не о чем было торговаться с подполковником.
— Марш! Марш! — Коршунова тоже трясло, он отвел взгляд от проклятого инородца. — Марш! — командовал ой и стрелял из револьвера поверх голов, в темные лапы елей. За ним подняли стрельбу и другие, срезанная хвоя падала на уходивших ссыльных. Они шли со сведенными лопатками, в ожидании пули, хотя она и принесла бы скорую смерть. Скрывшись за стволом ели, Михаил выхватил из валенка утаенный револьвер и разрядил его в толпу у теплушки. Его бил озноб, прижатая к шершавому стволу рука потеряла твердость, только одна из пяти пуль задела ногу казачьего офицера. За Михаилом не погнались, Коршунов прислушался, понял, что патроны вышли, и сказал:
— Пусть, не надо ему легкой казни. — На ходу бросил Симбирцеву: — Помните — живых свидетелей не должно быть.
При поручике остался чубатый унтер. Они отодвинули дверь, унтер подсадил Симбирцева и забрался сам. Увидели женщину на краю нар, но когда закрылись в теплушке, темнота поглотила и ее. Унтер набросал в печь щепы и сухой бересты, в теплушке посветлело.
— Тут человек! — крикнул унтер.
Старик тяжело приподнимался на локтях; услышав, как щелкнул затвор, Маша заслонила старика:
— Послушайте! Он тяжело болен...
— Вылечим! — Голос унтера срывался от злости на свой испуг: истощенное лицо старика показалось страшным. Поезд тронулся, унтер качнулся, и его пуля пробила вагонку в стороне. — Отойди! Убью! Пусть на ходу прыгает, а то двоих пристрелю!
Симбирцев ухватил Машу за локоть, дернул к себе, и в этот миг раздался выстрел. Унтер-офицер упал, его винтовка глухо стукнулась о пол. Симбирцев, прикрываясь Машей, подвигался к изголовью нар, выхватил из кобуры револьвер, оттолкнул ее, дважды выстрелил в старика и, споткнувшись, падая, почувствовал, что и тот успел выстрелить. Пуля ударила в правое плечо, и кровь потекла к локтю. Симбирцев оглянулся и не нашел женщины. Береста выгорела, снова сгустки тьмы в углах, звуки дороги, металлический скрежет, стук — и ничего человеческого, ни шороха, ни дыхания.
— Послушайте... Где вы?.. — Ни слова в ответ. Неужели он один в теплушке с двумя мертвецами? Вытянув вперед левую руку, поручик двинулся к печке. — Я ранен... мне нужно помочь... — Страх подгибал колени. — Помогите офицеру... вам все простится.
В поезде их не услышат: он будет кричать, его пристрелят, никто не услышит. Поручик бросился к убитому старику, прижался спиной к торцевой стене, бил каблуком в вагонку, звал на помощь.
— Я истекаю кровью... — сказал он сиплым просящим голосом. — Есть в вас что-либо человеческое.... — И, шатаясь, двинулся к печке.
— Стоять! — приказала Маша. — Кто этот подполковник?
— Коршунов! Коршунов! — повторял он, торопясь оказать услугу, увидеть просвет. — Сергей Илларионович Коршунов.
— Эта расправа — приказ Иркутска или Петербурга?
— Знаю! — крикнул Симбирцев и шагнул к ней. — Личная просьба Драгомирова. Спрашивайте, я все скажу.
— Еще шаг, и я выстрелю, — предупредила Маша.
— Богом молю... всем, что для вас свято!.. — Он тяжело опустился на колени, готовый заплакать. — Я молод... война пощадила. Вы не можете меня убить... я спас вам жизнь. — Поручик торопился, дробно постукивали зубы, непрерывностью слов он хотел задержать ужасное. — Вы не выстрелите, не убьете, я понимаю... — Эта мысль ободрила его. Он поднялся с колен и побрел на голос Маши. — Вы не можете убить... У вас благородный вид... Вы добрый человек... осталась с больным...
— Стой! Ты отодвинешь дверь и выпрыгнешь, скотина!
— Я сломаю ногу... такой мороз... — зачастил он, захлебываясь подступившими к горлу рыданиями. — Верная смерть...
Он бросился туда, где белело ее лицо. Маша выстрелила из винтовки унтер-офицера, поручик устоял, согнувшись, будто разглядывал чугунную печь, и Маша выстрелила еще раз.
Она сложила руки старика на груди, закрыла складчатые, мягкие веки и придержала их пальцами, будто, прощаясь, согревала доброго к ней человека. Частые гудки паровоза подгоняли ее, страшила мысль, что вдруг скоро станция и в теплушку придут офицеры. Отодвинула дверь, чтобы в широкую щель протолкнуть плечистого унтера, следом за ним сбросила Симбирцева и ружье, а с револьвером прыгнула сама.
Она упала с откоса на 649‑й версте от реки Обь, выбралась на рельсы, пошла на запад и вступила в каменную скалистую теснину — полотно дороги пробито здесь в базальте и граните — и вскоре увидела освещенное окошко сторожевого дома на 643‑й версте.
В восемнадцати верстах от этого дома станция Кемчуг — деревянный вокзал с двумя фонарями над входом, с белыми, как над избами обывателей, трубами, с пустыми, сиротливо торчащими фонарными столбами.
Эшелон Коршунова проследовал Кемчуг без остановки.
11
Темень и тишина.
Тишина полная, глухая, будто не в депо на скрещении рельсовых путей, а в дремотном окраинном домишке. Серое и днем оконце конторы заслонено бортом вагона, отсвет снегов не проникает внутрь, глаза не различают шкафа, стола, длинной скамьи напротив нар, где устроился Бабушкин, а в спокойные времена засыпали дежурные, деповские сторожа, машинисты, которых задержала пурга или близкий рейс. В полночь ушли на запад два поезда с запасными, еще с полчаса трубил кондукторский рожок, попыхивал, посверкивал огнями маневровый, уводя в тупик порожние теплушки и остов сгоревшего классного вагона. Во втором часу ночи покинули контору Алексей и солдат — представитель союза военнослужащих; умчались в типографию Казанцева печатать составленное вместе с Бабушкиным обращение военно-стачечного комитета к жителям Иркутска о том, что забастовавшие солдаты, казаки и офицеры приняли на себя обязательство перед гражданами города охранять во время забастовки порядок, их личную неприкосновенность и имущественную безопасность. Обращение упрочит вес забастовки, отнимет частицу власти у Кутайсова, сдержит в узде своры черносотенцев из братства св. Иннокентия. Проводив их, он убрал фитиль, дунул в ламповое стекло и улегся, как любил, на спине, с вытянутыми вдоль тела руками, дожидаясь дремоты, когда вдруг
