Юрий Хазанов - Знак Вирго

Что касается книг, которые заглатывал, они были самые разные. К тому времени он почти уже насытился Диккенсом, Твеном, Лондоном, Шекспиром и Мольером, Пушкиным и Лермонтовым, Чеховым и тремя Толстыми и стал больше читать писателей современных — русских и иностранных. Леонов, Гладков, Юрий Герман, Федин, Шолохов, Бабель, Хемингуэй, Луи Селин, Колдуэлл, Дос Пассос, Гофман, Гейне, Маяковский, Катаев, Брюсов, Архангельский, Новиков-Прибой, Олдингтон, Ильф и Петров, Бернард Шоу, Горький, Вересаев, Мартен-дю-Гар, Келлерман, Нексе, Синклер, Уэллс, Анатолий Виноградов, Бруно Франк, Гашек — вот очень приблизительный круг его чтения. И, конечно, какие-то более случайные книжки, привлекшие своими эротическими пассажами, когда Юра их перелистывал, или те, которые кто-то усиленно рекомендовал; а еще — и так бывало — если книга хорошо смотрится, приятно держать в руках. По этой причине он особенно любил издательство «Academia» — не без скуки читал вышедшие там «Агасфер» Эжена Сю, «Арабские сказки», два тома «Мемуаров Гольдони». (Все это брат Женечка тоже вполне успешно продал.)

Не мог Юра пройти и мимо книг о фашизме в Германии — Вилли Бредель, Фридрих Вольф (в кино шел его фильм «Доктор Мамлок») и другие — о преследованиях и убийствах людей только за то, что те думают по-иному или потому что в их жилах течет не та кровь; о страшных концлагерях, где человека доводят до такого состояния (старого ученого, например), что на вопрос охранника: «Ты кто такой?» он каждый раз покорно отвечает: «Я паршивая еврейская свинья…» Это запомнилось на всю жизнь[3].

(В нашей пенитенциарной системе в те годы, как и во всей стране, торжествовал социалистический интернационализм: «свиньями», «врагами», «фашистами» потенциально считались ВСЕ, независимо от национальности, состава крови, должности или партийной принадлежности: удмурты и русские, нивхи и евреи, армяне, украинцы, латыши, большевики, эсеры, священники, генералы, академики и плотники, школьники и учителя, прокуроры и следователи, маршалы и марвихеры, медвежатники и трактористы… Только в более позднее время, после войны, научились, с легкой руки побежденного большой кровью противника, выделять неугодных людей по расовому признаку, присваивая им эвфемические клички: «космополиты», «убийцы в белых халатах», «масоны»… Но это в центральной прессе и в высоких сферах. А в обычной жизни — как-то: в метро, на улицах, в центральном доме литераторов, в зале суда, в листовках и на плакатах выражаются прямо и недвусмысленно: «Картавые, убирайтесь в Израиль!», «Черножопые, вон из страны!..» Или поступают немного определеннее: разбивают очки, плюют в физиономию, обещают размазать по стенке… А то и размазывают…)

4

Кое-как окончил Юра школу, кое-как сдал экзамены и теперь совершенно не знал, что делать дальше. Определенных стремлений, мечтаний, чаяний — что еще приписывается «вступающим в жизнь»? — не было.

Собственно, не было этого и в годы учения: он не задавался целью, как Толя Сучков или Вася Кореновский, стать химиком, летчиком, еще кем-то. По-прежнему, как в детские годы, был непрочь сделаться путешественником или писателем — но этому ведь не учат в институтах. Он все же решил поступать в какой-нибудь гуманитарный вуз, не представляя однако, что будет делать потом: ни о преподавании, ни о научной работе не хотелось думать.

Конечно, состоялся школьный выпускной вечер. Конечно, перед этим ходили всем классом фотографироваться на углу Большой Бронной и Пушкинской площади. После чего с Костей Садовским, Женей Мининым и еще с кем-то зашли напротив в пивной бар, где надулись пивом так, что останавливались чуть не в каждой подворотне.

Школьный вечер был скучным и грустным. Большую его часть Юра провел, стоя в одиночестве возле рояля — словно собрался петь соло, и к нему то и дело подходили и спрашивала участливо, что с ним, чего он такой. На что он, если по-честному, ничего ответить не мог, а врать или придумывать не было настроения. И он отвечал невнятно: «Просто так… Ничего… Идите танцуйте… Ничего такого…»

К концу вечера появился Вовка Караваев с Большого Козихинского, окончивший школу в прошлом году. Но какой это был Вовка! В военной форме: в гимнастерке с ремнем и портупеей — признаком начсоставского сословия, в бриджах с розовым кантом, в хромовых сапогах. Правда, на петлицах не было знаков различия — ни кубарей, ни шпал, но, все равно, «шик марэ», как говаривали тогда. Короче, Вовка был на первом курсе Военно-медицинской академии в Ленинграде.

Он рассказывал, что есть там и другие академии: например, связи, военно-транспортная. Она раньше была в Москве на Садово-Кудринской, но недавно обменялась местами с военно-политической… И в этот момент Юре что-то стукнуло, и он подумал: а почему, собственно, не поступить в военную академию? Не в «связь», и не в политическую, конечно, а в медицинскую или транспортную? Чем плохо? Во-первых, дисциплинирует, а то он, баба-Нёня права, совсем разболтался. Во-вторых, стипендия что надо — Вовка говорил: на первом курсе, кажется, четыреста двадцать пять, а на втором — целых шестьсот. Опять же, из Москвы уедет — от бабы-Нёни, от брата Жени, от всех соседей с их скандалами, громким радио, криками, руганью. Ну, и в военной форме ходить будет — она ему определенно к лицу… Форму, конечно, выдали бы и в училище НКВД, куда недавно приглашали какие-то жутко любезные молодые люди в штатском — приходили в школу перед экзаменами. Юра сказал тогда, что подумает, но в НКВД идти не хотелось, а в академию — отчего нет?!.. И он почти твердо решил, что едет в Ленинград.

А как же друзья? Что ж, к сожалению, тут их пути расходятся. Миля твердо решила в юридический. Туда же мать Сони пытается затолкнуть свою ленивую дочь. Туда же нацелился Костя Садовский. А Женя Минин, конечно, в технический — ему поступить ничего не стоит, с его способностями. Если анкета не помешает. Только как жить будет — совсем один?.. Лида Огуркова ни в какой институт и не мечтает: у нее вся семья на шее. Пойдет работать, ей уже в поликлинике предложили — регистратором. Правда, платят там с гулькин этот самый. Инна спит и видит исторический факультет, и как она там биографию всех вождей и историю партии наизусть шпарит. А Манька Соловьева хочет врачом стать. Будет аборты делать — себе самой, ха-ха-ха…

Но ведь если Юра уедет, то опять никого из друзей не сможет видеть: как тогда в Тобольске… Нет, сравнивать нечего — от Ленинграда до Москвы всего одна ночь езды, даже можно на выходной скатать. Если будут финансы. А еще письма писать… В общем, решено…

Однако, все-таки, он сходил с кем-то из ребят еще в два института — на день открытых дверей: в какой-то совсем технический, где все непонятно и неинтересно, и в медицинский на Пироговку. Там их водили по аудиториям, по лабораториям, в которых мучают мышей и собак (уже тогда Юра твердо решил, что не пойдет сюда); завели в морг, где некоторым девчонкам стало плохо, и они убежали, а Юра довольно спокойно взирал на разнообразные трупы; особенно запомнилась — ее только что привезли — молодая утопленница с длинными-предлинными волосами…

В конце того школьного вечера Юра все же немного развеселился — может, потому, что почти уже решил, где будет учиться, но, скорее, после того, как позвали в пустой класс и дали приложиться к горлышку бутылки с портвейном. Домой он шел не с Милей — она даже обиделась чуть-чуть, а с Ирой Каменец и двумя неразлучными с ней — Ремой и Асей. В тот вечер Ася нравилась ему все больше — с каждым шагом по Садовой, а затем и по Малой Бронной, и он удивлялся, что целый год не уделял ей должного внимания.

Потом они до рассвета сидели в сквере у Патриарших, целовались — губы у нее были очень сухие, и Юра не отнимал руки от ее полной, переливавшейся под натянутым платьем груди и чувствовал, понимал, что надо, вероятно, делать что-то еще, куда-то идти… Сашка бы давно уже… Но куда, как — не хватало ни смелости, ни предприимчивости… Если бы она сама взяла инициативу…

Это обыкновение — ожидать инициативы от другой стороны — осталось у него на всю жизнь… В следующий, и в последний, раз они встретились с Асей в сентябре 41-го, когда немцы подходили к Москве.

Еще один прощальный вечер состоялся в квартире у Кати Владимирской, русоволосой рассудительной девушки тургеневского типа. Он запомнился больше всего тем, что на этот раз Юра почему-то решил ничего не пить и не есть (кроме слив с большого красивого блюда). Он смотрел на раскрасневшихся веселящихся, громкоголосых друзей, и ему было скучно и неприятно: не мог понять причину веселья и немного жалел их всех… Как больных…

А вскоре почти все разъехались, разошлись — словно никогда не знали друг друга. Большинство готовилось в вузы, другие начали подыскивать работу. Юра уехал в Сосновку, чтобы немного отдохнуть — перед тем, как снова вгрызаться в гранит не слишком любимых наук.