Жорж Бордонов - Атланты

А корабль продолжал свой путь, скользя по темно-зеленой воде, словно под каменным сводом плотно пригнанных друг к другу облаков; точь-в-точь Дантова лодка с картины Делакруа. Его парус был залатан Ошем, обшивка и каюта кое-как починена, носовая фигура потеряла челюсть и гриву, и все же ее золотистый контур, выбеленный морской солью, рассекал волны.

На борту налаживалось некое подобие жизни. День и ночь надо было вычерпывать воду, готовить горячую пищу, следить за обстановкой. Ош и Гальдар сменяли друг друга у штурвала, по очереди управляли командой. Те, кто в данный момент не дежурил, спали на полу каюты. Ош предусмотрел все: еды было вдоволь, хотя морская вода слегка подпортила ее. Один день сменял другой, и скитальцы вновь обретали какую-то уверенность, скорбь уступала место радости, но люди не спешили выдавать ее, словно боясь прогневить богов излишним оптимизмом, звучавшим, как вызов судьбе, только-только начавшей разжимать свои цепкие объятья.

Дора все еще пребывала в забытьи, погруженная в молчание. А если она все же соглашалась подняться, сделать несколько шагов по палубе и присесть на лавку, то Гальдар сразу же посылал кого-нибудь проследить, чтобы отчаяние не толкнуло ее на безрассудный поступок. Она отвергала все его попытки развеселить ее или поговорить с ней. Даже приблизиться к ней он не мог. Еще недавно она с нетерпением ждала ласки его рук, а потом благодарно целовала их, теперь же эти руки внушали ей ужас. И он сказал сам себе, что, наверное, лишь тело ее продолжало жить, а душа погибла вместе с Атлантидой, ушла вместе с ней под воду, была унесена в океанские глубины…

Однажды один из охранников спросил его: «Господин, ты действительно думаешь, что мы последние из атлантов?» При этих словах она залилась слезами, рот ее искривился, придав ее личику выражение несказанного страдания, а тело, бьющееся в судорогах, опрокинулось на свернутые в моток тросы.

— Господин, мы действительно последние оставшиеся в живых после гибели великой империи? Если это так, то куда мы держим путь? Ведь если Океан покрыл всю сушу, то куда же причалить?

Против этих настойчивых вопросов тоже надо было бороться! Ведь ответить на них можно было только смехотворными обещаниями и безрадостной ложью, их призрачная сладость исчезала при соприкосновении с горькой правдой. Общее наваждение овладело всеми, и часто дозорным чудились вдали то несуществующий остров, то приближающаяся призрачная эскадра.

А суши все не было, и непогода продолжалась, хотя случались иногда и просветы. Дни и ночи монотонно сменяли друг друга под непрестанные ливни и грозы. Тщетно пытался Ош понять по звездам, куда и как они плывут; комета исчезла, удалилась от планеты, но привела звезды в полный беспорядок; во всяком случае, видны они были под непривычным углом. Да и прояснения были так коротки! Луна, показавшись на миг, моментально затягивалась темным покрывалом туч; мерцающие звезды скрывались из вида.

Часто Гальдар спрашивал сам себя, откуда у них взялись силы для столь яростного сопротивления стихии? Он почти завидовал Доре и ее покорности судьбе. Когда его спрашивали: «Господин, скоро ли мы приплывем?» — он не пытался никого обнадеживать, предпочитая горькую правду сладкой лжи. Бывали моменты, когда он чувствовал в себе удивительную силу воли, но измученное тело уже не повиновалось разуму, и этот разлад огорчал его, прежде незнакомого с печалью, несмотря на перенесенные лишения и годы каторги. Теперь ему хотелось только уснуть и больше не просыпаться. Он смотрел на Дору, распростертую на корабельных снастях, и удивлялся тому, как глубоко она волновала его когда-то и как долго удерживала его возле себя. Он был почти рад тому, что, помутившись рассудком, она перестала проявлять к нему навязчивую нежность, так тяготившую его. Это освобождение сделало его счастливым. Он говорил себе: «Только в этом заключается любовь!», не понимая, что этим облегчением он обязан не самому себе, а обычной физической усталости. Она же была причиной того сарказма, с которым он отныне восстанавливал в памяти цепь событий, приведших его на борт этого корабля, и все усилия, затраченные на то, чтобы остаться в живых.

Однажды вечером он отказался сменить Оша у штурвала, оттолкнул протянутую ему дежурным кашеваром плошку с едой и растянулся тут же на палубе под проливным дождем. Ош приказал перенести его в каюту. Его хотели напоить вином. Когда его приподняли, то при свете сигнальных огней стало видно, что его туника залита кровью. Его поспешно раздели, и кто-то сказал:

— Он покончил с собой!

На самом деле лишь открылись от воздействия соленой морской воды старые раны. Кровоточащие рубцы покрывали всю его спину, приобретшую мраморную расцветку от бесчисленных синяков и шелушащейся кожи. Сколько часов провел он на веслах, грудью встречая кинжальные удары ветра! Ош был не в лучшем состоянии, но, считая себя более крепким и выносливым, не позволял себе расслабляться.

Тем временем поднялась Дора. Бросив взгляд на исполосованные плечи Гальдара, она заметила лиловое клеймо в форме трезубца и указала на него пальцем. Она узнала и этот знак, и нанесенные ударами плашмя перекрещивающиеся раны… Каторжник!.. Доримас!.. Дважды Доримаса спасал каторжник… Его освободили от цепей… Против воли императора… Раб-любовник!

— Гальдар! — вскрикнула она. — О! Ты ли это? Ты ли?

Она касалась пальцами с грязными и обломанными ногтями этой влажной кожи, сморщенной в местах ранений, а ее побледневшие губы невнятно шептали что-то, похожее на жалобы, грустные и сладостные одновременно.

— Гальдар, не спи так… Я не хочу, чтобы ты спал! Мы же вместе…

Он пришел в себя лишь на следующий день; его разбудили радостные крики, несшиеся снаружи. Вставая, он поморщился от боли: туника присохла к его спине. Дора взяла его за руку. Он в растерянности смотрел на нее: она улыбалась!

— Иди! — сказала она.

Он вышел на палубу, прислонился к треугольному фронтону каюты. У него дрожали колени. Вокруг него люди в остроконечных капюшонах безудержно хохотали, двое из них даже приплясывали, взявшись за руки, только его напарник стоял у штурвала.

— Смотри! — крикнул Ош. — На востоке!

Древний Океан дремал, как в старые добрые времена. Он выглядел умиротворенным. Лишь белые барашки волн пенились на его необъятной поверхности. В прорехи между облаками то там, то тут проглядывало солнце. И тогда он увидел. Он увидел! Охваченный волнением, он вцепился изъязвленными и гноящимися руками в борт. Огромная мерцающая радуга охватывала Океан от края до края.

— Дора! — позвал он. — Дора! Наконец-то! Мы спасены!

Выглянуло солнце. Оно медленно распускалось, как огромный, покачивающийся цветок кувшинки. Его лучи заплясали по зеленой воде, по потускневшему золоту скульптуры на носу корабля, осветили крышу каюты, разлохмаченные обломки палубы и двенадцать поднятых к светилу лиц.

— О Солнце, — говорил Ош, — прекрасное Солнце, владыка мира, наконец-то ты снова явило нам свой лик, божественное Солнце!

Но радость их была недолгой. Тревога вновь охватила их души:

— К чему это все, если нет суши!

— Смелее, друзья!

— Ты с самого начала повторяешь это. А что на самом деле? Кругом все море и море, ни островка, ни рифа, пристать некуда…

— Солнце вышло. Оно простило нас. Оно наш друг.

— Но где же земля?

— Чем ныть, лучше посмотри. Наклонись. Что ты видишь?

— Плавающие бревна, сгнившие ветки…

Человек расхохотался пронзительным истерическим смехом:

— И утопленники, совершенно зеленые… Утопленники… утопленники… Все мертво!

Вчетвером они помешали безумцу прыгнуть в воду, быстро связав его. Потом столпились вокруг неподвижного Гальдара. Ноздри его раздувались, как у скаковой лошади, а взгляд был неподвижно устремлен в какую-то точку на небе.

— Она приближается, приближается к нам!

Тесно прижавшись к нему, Дора спросила:

— Что ты видишь?.. Гальдар, я с тобой, отвечай!

С серых облаков слетела к ним птица. У нее были изогнутые и остроконечные крылья. Она порхнула над кораблем; затем спустилась прямо к нему, села на крышу каюты. Птица была белой. Она несла в клюве веточку с зеленым листком.

— Откуда ей взяться, как не с суши? — произнес Гальдар. — С суши, сохранившей зелень, а значит, не тронутой Океаном; суши, находящейся неподалеку, иначе у птицы не хватило бы сил.

Ош оставил штурвал, приблизился к птице и сказал:

— Это голубка, вернее, горлица, если я правильно помню; во всяком случае, она несет с собой мир и прощение. Завтра наша нога ступит на твердую землю. Я просто уверен в этом.

2

Берег состоял из острых, пестрых скал. Они, казалось, были искромсаны сабельными ударами. Приливы еще не укрыли их ковром водорослей, прибой не обкатал в гальку отбитые от них камни, не прогрыз в их теле полости, не создал в них свои архитектурные формы. Но на прямоугольные лбы прибрежных скал уже ниспадали пряди травы.