Исаак Фильштинский - Мы шагаем под конвоем
Основной контингент заключенных цеха состоял из уголовников и бытовиков со сравнительно небольшими сроками, до десяти лет, и политиков, осужденных на большие сроки, до двадцати пяти лет. Усталые и голодные, все угрюмо слушали речь пропагандиста.
Вынув из кармана какую-то грязную, замусоленную книжонку типа «Блокнота агитатора», П. нудно бубнил, что страна находится в окружении врагов, которые спят и видят, как бы нарушить мирный ход нашей счастливой жизни. Дабы избежать вторжения злобных и коварных агрессоров. Советский Союз должен крепить свою оборону, для чего и проводится подписка на заем, в которой мы все как один должны принять участие.
Разумеется, никто эту болтовню всерьез не принимал, но мысль, что мы должны из нашего грошового заработка (я получал в месяц около двадцати рублей старыми деньгами) ежемесячно отдавать какую-то сумму, дошла до каждого. После доклада последовали вопросы. Начало им положили уголовники, которые подписываться на заем не собирались и рассматривали все происходящее как повод для зубоскальства. Первым вылез разбитной паренек Сашка: он, будучи одним из «друзей народа», не очень боялся распускать язык.
— А что, наш усатый их усачу в Германии скоро, наконец, задаст жару? — ухмыляясь, спросил он.
Пропустив мимо ушей не вполне уважительный эпитет в адрес Иосифа Виссарионовича, П. разъяснил, что немецкие реваншисты во главе с Аденауэром только и думают о том, как бы вновь напасть на нашу родину.
Тут, неожиданно встрепенувшись, в разговор вступил плохо понимавший русскую речь крестьянин из глухой литовской деревни.
— А что, скоро уж война будет? — с надеждой в голосе спросил он.
П. с улыбкой превосходства вновь стал объяснять политически незрелому несмышленышу, что наша страна под руководством вождя упорно борется за мир, но наши враги не дремлют и готовятся к войне.
— Слушай, П., — невинным голосом спросил один блатнячок, — ты кем в армии был?
П. не без гордости разъяснил, что служил политруком стройбата, закладывавшего шахты на большой глубине. При этом он, конечно, умолчал, что шахты строили не его солдаты, а те, кого они стерегли.
— Ямы рыли, дырки в земле делали, чтобы американцев на той стороне за ноги хватать, — ухмыляясь, резюмировал его рассказ паренек, своеобразно представлявший себе внешнеполитические задачи славных органов.
— А правда, что в Америке есть дома в сто этажей? — на первый взгляд, без всякой связи с темой доклада спросил другой разбитной урка.
П. нехотя ответил, что, действительно, такие дома в Америке есть.
— Ну, я за трофеями выше двадцатого этажа не полезу! — радостно, под всеобщий гогот изрек остряк, в сотый раз повторяя избитую, ходившую среди уголовников поговорку.
— Слушай, П., — снова вступил в разговор Сашка, — правда, что Сталин еврей?
Такого несправедливого выпада в адрес великого вождя П., разумеется, не мог оставить без ответа и с жаром стал доказывать, что Сталин — натуральный грузин.
— Ну, а сам ты случаем не еврей?
П. отверг и это обвинение и прочел короткую лекцию об интернационализме и братстве советских народов.
Все замолчали. Наконец П. решил прервать затянувшуюся паузу.
— Ну, так как же, будем подписываться? — неуверенно спросил он.
— Не буду я подписываться, сам подписывайся! — пробурчал тихо, опасаясь последствий своей смелости, один двадцатипятилетник.
— Если ты подпишешься на заем, то этим докажешь, что стал на путь исправления, — назидательно заметил П.
— Это тебе надо стать на путь исправления, чтобы на чужие задницы не заглядывался, — буркнул работяга.
Раздался сдержанный смешок. П. сделал вид, будто не слышал реплики.
Агитация за подписку на заем явно не имела успеха, и разговор все время уходил в сторону. Тогда П. решил поднажать на присутствующих и без лишних слов спросил, кто хочет подписаться добровольно. Все молчали, никто такого желания не выражал. Оставалось крайнее средство, и П. взглядом попросил помощи у бригадира. Во главе бригады лесоцеха стоял некий Митя, в прошлом военнослужащий, получивший десятку за какие-то махинации по линии интендантства. Он вел себя в лагере законопослушно и держал тесную связь с «кумом». Ему явно не хотелось вмешиваться в это дело, но деваться было некуда — он полностью отвечал за бригаду. Митя вынул полный список своих подопечных, и началось индивидуальное выкручивание рук.
Первым в списке значился все тот же Сашка.
— Да, да, подпишусь, — радостно, по-блатному зашепелявил он, — у меня с кирюхи по воле, Мишеньки-косого, остался должок в двадцать рублей. Он, сука, не отдал. Я могу и адресок его кинуть, пусть с него стребуют на самолет с моим именем. Мне ничего не жалко. А наличных у меня нет — все вчера в домино проиграл.
П., уже теряя терпение, вновь разъяснил, что подписка может быть оформлена только на деньги, заработанные в лагере честным трудом.
Следующим шел двадцатипятилетник, крестьянин из Эстонии, плохо понимавший русский язык. Он никак не мог взять в толк, чего от него хотят. А когда кто-то из соплеменников разъяснил ему, он замотал головой: нет, нет, ни на какой заем он не подпишется!
— У-у, куркуль, — заорали, юродствуя, урки, — небось, тебе, падло, каждую неделю из деревни ящики с салом шлют, а ты, фашист, не хочешь помочь нашей обедневшей родине социализм строить!
Третьим в списке оказался учитель из-под Харькова, осужденный за антисоветскую агитацию на десять лет. Это был смелый и физически сильный человек, уже прошедший многие лагеря. Он держался независимо, начальства не боялся, хотя на рожон и не лез. Его не раз предупреждали надзиратели, что он пожизненный зека.
«Ты будешь пахать в лагере до конца советской власти», — сказал ему как-то надзиратель, с которым он вступил в спор.
«Ну, значит, теперь осталось недолго!» — ответил учитель.
На вопрос П., будет ли он подписываться на заем, учитель только рассмеялся.
— Вот ты и есть настоящий классовый враг, — не выдержав елейного тона воспитателя, закричал П. — Тебе родина дала все, ты получил образование. А теперь вместо того, чтобы помогать воспитывать молодежь и служить народу, пособничаешь нашим врагам. Сразу видно, что ты — из чуждого класса.
— У нас в стране есть только три класса, — отвечал непокорный, — те, кто сидел, те, кто сидит, и те, кто будет сидеть. Других классов нет.
Дело с подпиской на заем не клеилось, и пора было принимать меры. Бригадир нашел привычный выход из положения и заявил, что бригада единодушно приняла решение подписаться на месячный заработок. А если кто из присутствующих не согласен — пусть заявит. Такого спишут в лесоповальную бригаду, и он будет ходить за восемь километров пилить лес, пока не станет доходягой. «Нам такие работяги, которые идут против мнения всего коллектива, не нужны», — заявил он. Все замолчали. Против был только учитель, но на него бригадир просто не обратил внимания.
О полном успехе своей воспитательной работы в бригаде лесоцеха инструктор КВЧ доложил по начальству в очередной реляции. По этому поводу он в разговоре с одним солагерником выразился так:
— Они там, наверху, любят, чтобы все было в порядке, шито-крыто. Им нужен стопроцентный охват зека подпиской — извольте! В этом деле я поднаторел, опыт есть. Их понять тоже можно, ведь и у них есть начальство — все под Богом ходим!
Встреча
Старые лагерники заметно выделяются на фоне новобранцев. Распознать тянущих свои сроки еще с довоенных времен и переживших голод военных и послевоенных лет политиков не составляет труда. Беззубые от цинги и пеллагры, с обострившимися от многолетнего недоедания чертами лица, они заметно отличаются от тех, кто попал в послевоенные наборы. Длительное пребывание в лагере накладывает отпечаток и на психологию и нравственность зека. Под влиянием уголовного окружения, с его цинизмом, жестокими законами и несложной звериной философией «умри ты сегодня, а я умру завтра», некоторые лишенные надежной нравственной опоры старые политики часто теряли человеческий облик и становились озлобленными, мелочными, эгоистичными, нередко из их среды вербовались стукачи. «Старые лагерники — народ отпетый, продадут и предадут ни за понюшку табака, — поучал меня еще в Лефортовской тюрьме зека-повторник, — праведники среди них — птицы редкие, лагерь не делает человека лучше, наоборот, развивает эгоизм и цинизм».
Подобное мнение представляется мне не вполне справедливым. Влияние лагерной жизни на человека не столь однозначно. По моим наблюдениям, она его не портит и не улучшает, но беспощадно выявляет заложенные в нем еще на воле задатки. Экстремальные ситуации обнажают его сущность, измеряют его масштаб.
Судьба столкнула меня в лагере с одним из старых каторжан набора тридцатых годов — Владимиром Александровичем Ворониным*. Мы случайно разговорились, и я со своим неизбывным интересом к свежим людям сразу же прилип к новому знакомому. Он был расконвоированным и работал на какой-то финансово-экономической должности в управлении Каргопольлага, то есть, по лагерным понятиям, был придурком самого высокого ранга. Подневольная жизнь, конечно, в какой-то степени сделала свое дело, но вместе с тем Воронин, человек лет шестидесяти, в отличие от многих других пожилых обитателей лагеря со стажем, был еще сравнительно крепким, сохранил и некоторое чувство собственного достоинства, и хорошее чувство юмора. Он охотно помогал солагерникам. Так, по моей просьбе, используя знакомства с вольняшками, он устроил одного моего соученика по институту на придурочную должность нормировщика на подсобном предприятии, где тот смог прокантоваться почти до самого освобождения.
