Радий Фиш - Спящие пробудитесь
Тимур захотел сам расспросить пленника. Но вот беда: он лежал теперь перед ним безъязыкий.
Гневно сощурились и без того узкие глаза Тимура. Приказал: немедля отыскать незадачливого стрелка и отрубить ему голову. А раненого снести в шатер, поручить лучшим лекарям.
Ловким ударом резака войсковой табиб рассек рану, извлек стрелу. От нестерпимой боли Шахне Муса пришел в себя. Попросил воды. «Пить нельзя», — запретил лекарь. «Дайте хоть омовенье свершить перед намазом», — чуть слышно проговорил Муса.
На следующий день, узнав, что пленник заговорил, явился на кривоватых ногах эмир Барандук. Похвалил за храбрость, сообщил о великой милости: Повелитель Вселенной, Меч Аллаха, эмир Тимур Гурган желает с ним беседовать самолично. Помог подняться, выйти из юрты.
На воздухе голова у Мусы пошла кругом: не подхвати его эмир Барандук, свалился бы. Поддерживаемый Тимуровым вельможей, с передыхами дотащился до островерхой палатки из белого войлока, перехваченной красными полосами. Перед входом на высоченном шесте мотались по ветру черные, перевитые золотом конские хвосты, сверкал золотой полумесяц. То был бунчук Тимура, хранимый, равно как его огромный шатер, надменной отборной стражей в рысьих шапках, с огненными косицами на спине, с копьями в руках, украшенными черными волосяными метелками.
Тимур сидел на кожаной подушке, вытянув вперед правую ногу, — давняя рана в колене мучила его до конца дней. Узкие глаза на темном лице смотрели прямо в лицо. И, странное дело, не устрашившийся смерти в бою Муса под этим пронзительным взглядом смутился, оробел. Сложил на груди руки.
Видя, что пленник еле держится на ногах, Тимур жестом разрешил ему сесть.
Спросил, не отводя взгляда:
— Кто таков?
Шахне Муса рассказал ему все. Про кадия Исраила, у которого служил субаши в османской столице. О его сыне Бедреддине, который стал светочем мудрости в Каире. О поручении, которое дал ему кадий: привезти сына на родину, чтобы он стал мюдеррисом в построенном султаном Баязидом медресе, озарил светом учености земли османов.
— Выходит, поручение ты не исполнил! — строго сказал Тимур. — Зачем в сечу полез?
— Виноват, великий эмир, не удержался.
— Не удержался? — переспросил Тимур. — Сам тюрок, по-нашему понимаешь, а встал за арабов. С чего?
— Их было меньше, великий эмир.
— Ну и что?
— Доблесть повелевает туркменскому джигиту встать за слабейшего, великий эмир.
Тимур помолчал. Подумал. Заключил учительно:
— Не в том доблесть, чтоб за слабого костью лечь, а в том, чтобы победить!
Барандук закивал: «Истинно так, истинно!» Издавна восхищало его уменье повелителя точным словом, что копьем, пробить панцирь чужой правоты.
Тимур спросил об османской столице, о султане Баязиде. Не скрытничая, не пытаясь подладиться, Муса сказал, что думал. После славных побед над неверными османские столицы премного изукрашены и благоустроены. Султан занес свою саблю над Константинополем и думает вскоре устроить свой стол там. Однако поставил новые мечети и в Бурсе и в Эдине. Султан Баязид доблестен, умен, благочестив.
— В чем его благочестие?
— И в гневе, и в милости. Может вспылить без меры, но тут же покается. Собирает при дворе ученых и шейхов, испрашивает назиданий и советов, как жить по вере, чтобы Аллах был им доволен. Построил дома призрения и больницы, ибо Аллах заповедал быть милостивым к слабым мира сего, вдовам, сиротам, убогим. На дух не выносит неправды. Как-то прослышал о нечистых на руку кадиях, повелел всех лихоимцев собрать и сжечь живьем.
— Сжег? — оживился Тимур.
— Помиловал. А народ восславил и его справедливость, и его милосердие.
Мусе едва достало сил добраться обратно до выделенной ему юрты. Лег и впал в забытье. Через два дня ему объявили государеву волю: дать нового коня — своего он запалил, пожаловать новую одежду из ханских запасов — свою он изодрал, и, когда поправится, отпустить подобру-поздорову, куда послан. Пусть оповестит кадия в Эдирне, его сына в Каире, всех улемов, факихов и шейхов, что эмир Тимур Гурган, Меч Аллаха и Повелитель Вселенной, жалует ученых, утверждающих благочестие и правую веру, помогает каждому, кто взывает о покровительстве, и готов принять их под свою длань. В подтверждение сего ему была вручена отпускная бляха — медный кругляк, чуть побольше сельждукского дирхема, на котором под именем Тимура были выбиты обещание лютой смерти каждому, кто откажет в помощи его владельцу, и тамга Повелителя: три кольца. То была пайдза, открывавшая путь через все заставы и караулы, по всем завоеванным землям, во все концы вселенной.
Муса отлеживался сперва в шатре, предоставленном ему эмиром Барандуком, потом в Дамаске. Город был сдан без боя по приказу историка Ибн Халдуна, коего султан Фарадж назначил своим великим визирем. Под слово Тимура: за триста тысяч динаров он обещал пощадить жизнь и имущество дамаскинов. Но все равно разграбил, изнасиловал, пожег. Муса обонял гарь пожаров и трупный смрад, слышал треск ломаемых дверей, грохот рушимых стен, вопли избиваемых и разлученных, долетавшие до караван-сарая близ великой мечети Омеядов, куда его поместили. Но еще страшнее было бы глядеть на гибнувший город. И он предпочел не выходить на улицу, даже когда поднялся с постели. Каждый день клял он собственную дурость, дернувшую ввязаться в битву. И, может быть, поэтому рана заживала плохо. Известно, у побежденных раны затягиваются дольше. Прошло больше месяца, прежде чем он почувствовал, что может выдержать переход через пустыни Синая.
Бедреддин не пожелал покинуть Каира.
Слезно просил его Шахне Муса внять призыву кадия Исраила.
— Видишь, воин, на мне не цветная камка, а грубая власяница, — отвечал Бедреддин. — Я от всего отрекся, чтобы постичь, кто я сам. Нет мне сейчас никуда дороги, ибо прежний я умер, а новый еще не родился. И обязан я подчинением своему шейху.
Шахне Муса бил челом, умоляя оправдать надежды престарелого родителя, славного рода гази, всей земли турецкой, что нуждается в его просвещенном сердце и светлом уме.
Грустная улыбка показалась на исхудалом лице Бедреддина.
— Человек живет не для того, чтобы оправдывать чьи-либо ожиданья. У каждого — своя судьба. Что до меня, то сейчас я жалок самому себе и не могу быть ничем полезен ни родителям, ни роду, ни родине.
Шахне Муса припадал к его стопам, заклинал своей пролитой кровью, — все напрасно.
— Езжай домой. Передай мою любовь родителю, благословенье всем, кто обо мне знает. И упаси Аллах думать, что я останусь в сей темной теснине. Или вырвусь к свету, или умру.
Делать было нечего. Муса стал собираться в обратный путь.
Вместе с запахом вешних трав в Каир прилетела весть: полчища Тимура оставили свои зимовья в оазисе Гутах, что раскинулся по берегам быстрой Барады неподалеку от растерзанного Дамаска, и направились к Полуночи. Куда? На Кавказ? На Багдад? На Эдирне? И Шахне Муса заторопился: как-никак он был воином.
Тимур ушел завоевывать вселенную. Уехал Шахне Муса — постоять, если потребуется, за родную землю. Бедреддин остался со своим шейхом.
До сей поры у Бедреддина были только учителя. Для них важно было учение, а ученики — лишь постольку, поскольку они нужны учению. Ученики меняются, учение остается.
Шейх Ахлати был не учителем, а мастером. Ему важен был человек, единственный, неповторимый слепок всеобщего. Как отпечаток человеческого пальца — ни сейчас, ни в прошлом, ни в будущем не будет такого же. Все учения, методы, теории для него были только средством. Они должны меняться, когда исчерпывают свои возможности. Учения меняются, люди остаются.
Учителя сообщали Бедреддину сведения. О священной истории, о законах шариата, о рае и аде, об Истине. Они учили, как жить с людьми.
Для Ахлати дело заключалось не в том, чтоб рассказать об Истине, а в том, чтобы привести к ней. Истина не то, что выучивают, а то, чем становятся. Мастер не сообщал сведения. Он показывал. Как разбить стены отчуждения. Как избавиться от частичности и стать целостным. Показывал, как жить с самим собой.
Учителя, как положено учителям, держали Бедреддина на расстояний. Ученье — это работа памяти и суждения. Рассудок держит наготове дом, — если что не так, можно в него вернуться.
Постижение — это труд души. Он невозможен без доверия. А доверять — значит сжечь свой дом. «Взыскующий истины подобен птице, вылетевшей из гнезда и не нашедшей дороги обратно; она в смятении».
Шейх Ахлати принимал бытие целиком. Напивался существованием, как вином. И позволял Бедреддину приблизиться, чтобы принять участие, чтобы отведать. Но чем больше пил Бедреддин, тем становился исступленней.
Одну за другой завоевывал Тимур земли, сокрушал твердыни, разорял города — Дамаск, Урфу, Мардин, Багдад. Устилал поля трупами, воздвигал башни из живых людей. Давно задавил он в себе сердце, вытравил его в своих приближенных. Каждый его шаг по земле душил сердце в тех, с кем он сталкивался, кого миловал, кого жаловал, кого награждал. И чем больше становился Тимур повелителем, тем меньше оставалось в нем человека.
