Жорж Бордонов - Копья Иерусалима
25
БАЙЛИ
Колокола весело отзванивали приход Мессии в этот мир, но они приветствовали и наше победоносное вступление в город. Сеньоры и эдилы, горожане и ремесленники, весь этот мелкий люд, мужчины и женщины, старые и молодые встречали Бодуэна так, будто бы он был самим воскресшим Спасителем. Но, хотя бы в какой-то мере, разве он не был им? Потемневшее от проказы бугристое лицо его уже никому не внушало отвращения, но вызывало потоки благодарных слез, сеяло в этих приземленных сердцах семена торжествующего бессмертия, и это человеческое тесто всходило на дрожжах веры. Проказа короля не была более его тайным стыдом, но залогом райского блаженства и неоспоримым свидетельством того, что Господь хранит корону Иерусалима. Говорю вам, что тот, кто имел счастье видеть, как с поднятыми горе глазами, прямо и неподвижно восседая на своем белоснежном коне, он въезжал в Тирские ворота, кто целовал полы его мантии, прикасался к стременам — тот не забудет этого никогда! И среди этого счастливого перезвона колоколов, возбужденной радостью толпы, в блеске круглых шлемов, значков и знамен, на паперти своей церкви старый архиепископ, учеником и воспитанником которого он некогда был, воздавал благодарение Богу за то, что с Его помощью внушил королю на уроках прямоту и набожность, моральную стойкость и самоотверженность. И вот несчастный, пораженный проказой ребенок возвращается к нему в ореоле славы. Вовеки никто не сотрет память об этом рождественском посещении Тира, завершившем столько героических усилий! И Саладин мог сколько угодно оплакивать свои поражения, глядя на то, чей Бог истинный — его или Франкского короля. Из всех чудес, случившихся на этой земле, одно заключалось в великих деяниях, совершенных этим полуразрушенным телом! Но и то, с каким набожным послушанием и с каким самоотречением покорялся Бодуэн воле Господа! И старый Гильом лил слезы, он, столько боровшийся за своего короля, столько выстрадавший от вырождения сильных мира сего — от выборов Ираклия и от всего прочего: падения нравов, развращения молодежи, бесконечных праздников, бессовестных и бесцельных отречений… Ему казалось — ибо он жил надеждой! — что, несмотря на ошибки и грехи этого народа, его предательства и крайности, — бесстыдство и компромиссы, Господь Бог не отвратит от него Своих взоров, потому что Промысел Его виден в часы опасности.
На Рождественском богослужении я был рядом с Жанной, вновь облачившейся в свою женскую одежду и спрятавшей под вуалью коротко остриженные волосы. Король сидел впереди нас. В минуту, когда восславили Рождество Иисусово, он шептал рыцарскую молитву:
Отче наш на небесах,Спасти желающий нас всех,Имя благое Твое да святится,Дай нам мольбою к Тебе возноситься,В царство Твое укажи Ты нам путь,Чтобы с него не смогли мы свернуть.Воля Твоя да царит на земле,Как и на небе. Дорогу к ТебеТы укажи нам, да были бы мыС сонмами ангелов счастьем равны.Хлеба пошли нам на каждый наш день,Чтоб не коснулась нас голода тень.Душе — Святое Причащенье,А телу — силы укрепленье.Равно прости Ты нам наши грехиИ отпусти все земные долги,Яко оставим мы нашим врагам,Злым кознодеям и должникам.Спаси нас и от искушенья,И от дурного помышленья.Господь, веди нас ко спасенью,От всех невзгод подай нам избавленье.Аминь речем, да примет Бог его,Он, Всеблагой, начало и конец всего.
Жанна проговорила эту молитву вместе с ним. И в сочетании двух голосов они достигли высшей точки своего земного существования, и многие тогда поняли, чем были они друг для друга: властный голос Бодуэна, одушевленный пылкой и необоримой верой, и эта музыка листвы и струящейся воды в голосе, присущая ей одной, заключавшая в себе всю человеческую нежность. Потом Жанна произнесла:
— Да снизойдет на меня Божья благодать, водительница и защитница пяти моих чувств, помощница в пяти делах милосердия, да укрепится дух мой в двенадцати символах веры, да не преступлю я через десять заповедей, да не совершу семи смертных грехов до последнего дня моей жизни.
И тут же голос Бодуэна влился в ее голос и поддержал это моление. Когда Архиепископ вознес Святую Гостию[11], детям показалось, что они видят трепетание светоносных крыл под сводами и вокруг алтаря. Мои глаза этого не увидели. Наверное, то были сверкающие отблески бесчисленных свечей, но разве это важно?
Да, разве это важно? Уверен я лишь в том, что демон, как всегда, подкарауливает у дверей! Но ни он, ни Саладин не могут ничего поделать со святым телом короля. Но, сколь ни был он безбожен, Саладин все-таки чем-то напоминал рыцаря. Величие его преклонилось перед прокаженным. Он не мог себе запретить восхищаться нашим королем, хотя это вынужденное восхищение еще больше разжигало в нем жажду действовать. Демон не ведал столь тонких чувств. Он видел перед собой только препятствие, о которое разбивались все его происки.
Мы вернулись в Иерусалим. Весна еще не кончилась, как из страха и глупости эмиры Алеппо и Моссула переметнулись к Саладину. Отныне он стал хозяином всей Сирии, и мы не могли теперь ждать от них хотя бы нейтралитета: изоляция наша стала полной. Мы узнали, что Саладин находится в Дамаске и подготавливает там вторжение в Палестину. Бодуэн созвал свои отряды у источников Сефы и отправился туда сам в сопровождении воинов Иерусалима, а также рыцарей Храма и Госпиталя. Именно там совершенно внезапно его опять скрутила проказа. За несколько дней она лишила его возможности управлять руками и ногами, потерявшими многие пальцы, ослабила его настолько, что он больше походил на труп, чем на живого человека, снова сковала его голос и почти разрушила зрение. По его распоряжению мы доставили его в Назарет. Готовясь к смерти, он хотел, чтобы она произошла в деревне, давшей свое имя Христу. Но было сказано, что он не изведает ни часа покоя. В то время как бароны и их воины готовились дать отпор Саладину, тревожились об отсутствии и новом недомогании короля и задавались вопросом, кто возьмет на себя командование в случае нападения, иные бросились в Назарет со своими грязными замыслами. Это были королева Агнесса, ее дочь Сибилла, зять Лузиньян и патриарх Ираклий. Они не промедлили и дня! Мы прибыли почти одновременно с ними. Но кто же предупредил их? Некоторые обвиняли в том сенешаля де Куртенэ, другие — Рено де Молеона, заметив, как в одиночку он удалялся из лагеря на быстром скакуне. Но так удалялись и возвращались многие, и утверждать наверное было невозможно; неоспоримым было лишь то, что Рено давно уже не расстается со своим другом сенешалем. Что же до меня, то из-за Жанны я не стремился докопаться до истины. Она удивлялась:
— Рено командует отборными войсками; он должен быть среди нас.
— Он командует также туркополами и более полезен в Сефе.
Я скрывал от нее и то, что ее брат проявляет ко мне все более явное презрение и использует только для мелких поручений. Это вполне устраивало меня, я не желал другой доли, кроме той, что выбрал себе сам: следовать тенью за моим государем, всегда, в любых условиях быть у него под рукой…
Все они думали, что час их торжества пробил, и набросились на объедки всей своей лающей сворой! И прежде всего — старая развенчанная королева, смердящая всеми благовониями, вылитыми ею на свое тучное тело из боязни заражения! Злоупотребляя своим положением матери, именно она повела дело, из недостатка чувств, связывавших ее с собственным сыном, всегда прибегая к одной и той же тактике лицемерия, к тем же приевшимся доводам:
— Нежнейший сын мой, в какой печали вижу я вас! Быть может, на этот раз вы прислушаетесь к моим словам? Неужели я была не права, удерживая вас? В заботах о благе королевства вы запустили вашу болезнь. Вы видите теперь, куда завело вас ваше упрямство! Не согласитесь ли вы наконец доставить себе хотя бы несколько месяцев покоя, чтобы поправить свое здоровье?
— Я не могу, Саладин — в Дамаске.
— Саладин в Дамаске, вы на этом одре в Назарете, а войско ждет своего полководца!
— Как только смогу, я отбуду туда.
— Ну конечно, убейте себя и оставьте без управления это несчастное королевство, раз уж вам так того хочется.
— Что вам угодно?
— Сердце мое разрывается от жестокости слов, что я обязана сказать вам!
— Говорите, ведь вы же для этого и приехали.
— Сын мой, смерть может застать вас врасплох…
— А преемник еще не назначен?
Тут снова вмешалась Сибилла, более решительная и целеустремленная, хотя также разыгрывающая огорчение:
— По праву вашей наследницей являюсь я, оспаривать это невозможно! Однако, Бодуэн, было бы гораздо лучше, если бы вы провозгласили это сами. Ваш выбор заставит замолчать честолюбцев.
