Наталья Иртенина - Царь-гора
«Франкенштейн, — вспомнил Федор прозвище полковника. — А ведь не любили его. Почему? За что ротмистр Плеснев ненавидел его? Мой прадед был таким уж чудовищем?»
Одно казалось несомненным — пока он действительно не раскроет «тайну белогвардейского полковника», его жизнь не перестанет быть ристалищем мистических стихий. Федор ощущал это так же явственно, как то, что благосклонность к нему Аглаи странным образом зависела от результата его расследования. «Ну да, ведь она же правнучка Бернгарта, — подумал он, удовлетворенный тем, что хоть какая-то логика во всем этом есть. Пусть даже мистическая. — А я — правнук полковника Шергина. В девятнадцатом году между этими двумя здесь произошло нечто. Полк «Франкенштейна» преследовал партизан Бернгарта, войско «мертвецов», которых наколдовал какой-то шаман. Почему мертвецов? Нет, мертвецов лучше не брать в расчет. А вот шаман — это след. У аборигенов долгая память, надо порасспрашивать… Или, наоборот, Бернгарт со своими хищниками загнал полк Шергина в эту глухомань. Дуэль двух отрядов, своеобразно и не лишено правдоподобия. А что если они были знакомы? И имели давние личные разногласия? Например, из-за бабы. Пардон, из-за дамы. Отложенная по причине Первой мировой петербургская дуэль, ненависть, пронесенная через года, схватка в алтайских дебренях, на краю света… И девяносто лет спустя их правнуки продолжают ту же дуэль, только в ином, так сказать, формате».
Федор сообразил, что фантазия завела его довольно-таки далеко, за облака, и нужно возвращаться на твердую землю. Однако фантазии оставляют не менее твердый след в душе. И единственный вывод из этого долгого размышления формулировался примерно так: «А все-таки она будет моей. Решено».
Не рассчитав, он слишком рано вернулся в Усть-Чегень. Журналистско-чиновное брожение вокруг новой местной достопримечательности в этот день достигло пика. Федор угодил прямиком на заупокойную с последующими повторными речами, правда, менее пространными, чем в прошлый раз.
Момента, когда он попал в поле зрения телевизионщиков, Федор не заметил и потому лишился возможности вовремя сбежать. Оператор накатил на него с камерой словно девятый вал, репортер с микрофоном, обвешанный проводами, тут же приступил к допросу:
— Вы в самом деле потомок Петра Шергина?
Федор окатил его сумрачным взглядом, потом заметил за спинами телевизионщиков благодушествующего отца Павла.
— А что? — спросил он с идиотским выражением.
— Мы бы хотели задать вам пару вопросов, если не возражаете.
Федор не успел возразить, как первый вопрос был задан:
— Как вам удалось обнаружить безымянное захоронение почти что в голой степи? У вас были какие-то семейные предания об этой могиле?
— Я, видите ли, просто искал клад, — Федор соорудил на лице улыбку, — с детства обожаю рыться в степи. Здесь за века накопился богатый культурный слой.
Репортер на секунду замер, очевидно, выбирая, по какому пути направить разговор: повернуть в сторону кладов или возвратиться к теме дня. Клады проиграли.
— Но сейчас вы, вероятно, испытываете какие-то чувства к вашему родственнику? Вы — спонсор этого мероприятия. — Репортер широко повел рукой, обмахнув толпу. — Вас переполняет гордость, радость? Поделитесь с нашими телезрителями.
— Во-первых, я не спонсор этого мероприятия, — сказал Федор, насупившись, — я всего лишь оплатил плиту для могилы. Во-вторых, не понимаю, почему я должен делиться своими чувствами с толпой незнакомых мне людей. Но вам, лично вам, — он ткнул пальцем в репортера, — я скажу. К полковнику Шергину я не могу испытывать сейчас никаких чувств, поскольку мне неизвестно ни одно его деяние.
В глазах журналиста стало появляться понимание неправильности ситуации.
— Но ведь Шергин воевал с большевиками за демократическую Россию, противостоял коммунистической чуме, — промямлил он, забыв о микрофоне.
— А я, знаете ли, анархист, — мрачно ответил Федор. — С моего берега не видно никакой разницы между Лениным и Керенским. И вообще, кто вам сказал, что полковник Шергин воевал за демократическую Россию?
Лицо репортера покрылось мелкими каплями пота.
— А за что он воевал?
— В белых армиях были разные люди, — пустился в разъяснения Федор. — С разными представлениями о благе отечества. Но я думаю, лучшие из них понимали обреченность Белого дела. Если вас интересует мое мнение, то лично меня привлекает в Белом движении идея «частей смерти», ударных полков с костями и черепом на знаменах. Эти люди знали, что прежняя, дорогая им Россия умирает, и хотели умереть вместе с ней. Это идея добровольного мученичества за свои идеалы. Но я сильно сомневаюсь, что они шли умирать за Керенского. Я ответил на пару ваших вопросов?
Репортер с кислым видом кивнул оператору:
— Пошли поищем нормальный объект. Этого психа придется резать.
Федор проводил их взглядом. Затем подошел к отцу Павлу, с кроткой улыбкой слушавшему весь разговор.
— Слыхали? Резать меня будут. Это вам я обязан вниманием этих маньяков?
Отец Павел виновато развел руками, не переставая улыбаться.
— Мне.
— Благодарствую, батюшка, услужили.
— Что делать. Терпите. У них тяжелая и неблагодарная работа, а Господь велел нести скорби ближних как свои. Да и не вы, а я должен вас благодарить.
— За что это?
— За щедрое пожертвование на храм.
— Ну, это я в смысле — чем быстрее построят, тем лучше, — вдруг сконфузился Федор, — а то вся эта стройка не лучший антураж для могилы. К тому же деньги мне легко достались.
Он скромно умолчал о том, что за эти легкие деньги ему пришлось блуждать по горам, несколько дней голодать и едва не быть убитым.
— Вы, правда, анархист? — с интересом спросил священник.
— А что, не похож?
— Не знаю. Современный анархист мне представляется неким лохматым, неряшливым и, простите, неумытым существом. О вас этого не скажешь.
— Вы путаете анархиста с хиппи, — усмехнулся Федор.
— Возможно. А в чем выражается ваш анархизм?
Федор задумался, рассеянно оглядывая расходящуюся по своим делам публику, дожевывающих последние впечатления журналистов и вышедших в народ чиновников.
— Трудно сказать. Меня так прозвал дед Филимон. А что он имел в виду, я не спрашивал. Хотя, наверное, доля истины в этом есть. Если выражаться фигурально, в духовном смысле, то я бы хотел жить на вершине горы, там, где, кроме свободы, ничего нет. И чтобы вокруг бушевали очистительные волны всемирного потопа. Если вы понимаете, о чем я.
— Кажется, понимаю, — кивнул священник, пощипывая клочковатую бороду. — Эту тоску по свободе и всемирному потопу нельзя назвать чистым стремлением к разрушению. Вы из того рода людей, у которых в тяге к разрушению проявляет себя чувство абсолюта. Ваше подсознание заявляет таким образом о своей жажде Бога.
— Неожиданно, — хмыкнул Федор. — Слишком крутой для меня поворот мысли. Но я подумаю над этим. Кстати, у меня к вам тоже есть вопрос. По семейной, так сказать, истории. От вашего прадеда-священника остались какие-нибудь бумаги, воспоминания? Меня, как вы понимаете, интересуют события весны девятнадцатого года.
— Пытаетесь разобраться, что произошло здесь тогда?
— Увы, пока что приходится только фантазировать. Два живых свидетеля, из которых один был — Царство ему небесное — непосредственный участник событий, а толку ноль.
— Ну, от меня, боюсь, толку не больше. Если что и было, все потерялось. Прадеда убили в двадцать первом. После этого его жена с детьми, бросив дом, переехала в Бийск и скоро умерла. Детей разобрали родственники. Имущества никакого.
— Вы раньше служили в Бийске? — в голове у Федора что-то забрезжило.
— Да.
— А нет ли у вас случайно знакомого священника в Москве?
— Случайно есть.
— И фамилия ваша — Александров?
— Хотите сказать, отец Валерьян из церкви Николы в Хамовниках говорил вам обо мне? — с улыбкой догадался священник.
— Это он посоветовал мне ехать в Золотые горы и написал записку с вашим адресом. А я ее потерял.
— Мир тесен.
— Да не в этом дело. Просто еще раз убеждаюсь, что меня забросило сюда совсем не просто так, а по каким-то странным мистическим рельсам. Вы не скажете мне, зачем я здесь? — Федор в упор посмотрел на священника, ожидая от него Соломоновой мудрости.
— Ну, вы же хотите подняться на вершину горы? Мне думается, именно для этого вы здесь.
Из ясных голубых глаз отца Павла струился тихий свет, окропивший и Федора смутной, теплой надеждой. От этого пришедшего извне чувства ему вдруг затосковалось сильнее и глубже, когда проникший в него свет рассеялся без остатка в глухом лесу его души.
По дороге в поселок Федор нагнал Аглаю. Но не успел завести разговор, как навстречу им вылез верблюжий пастух с французским именем Жан-Поль.
