Йожо Нижнанский - Кровавая графиня

Фицко чуть не спятил от злости.

— Ты же настоящий герой! Всюду только и говорят о том, как ты сдался вместе со своими гайдуками, лишь бы сохранить шкуру! Передо мной хорохоришься, а как дело доходит до схватки, тебя окоротит любой разбойник!

— А я тебя окорочу!

Он сел, собираясь с силами.

Капитан напряженно следил за ним. Он тоже собирался с силами, чтобы при необходимости вмешаться.

— Ни с места, Фицко, — крикнула Магдула и сняла со скобы валашку, — не то разобью твою подлую голову!

Капитан спокойно вытянулся на постели. Он видел: девушка обойдется без его помощи. Но его презрительная улыбка подхлестнула Фицко. Он был вне себя от ярости. Улыбка капитана была последней каплей. Сделав неимоверное усилие, он соскочил с постели и с искаженным лицом шагнул к Магдуле.

Та не потеряла самообладания. Размахнувшись валашкой, со всего маху огрела его по горбу.

— Змея подколодная! — завизжал он и повалился на пол, но тотчас опять вскочил.

Тут и лесник начал его охаживать кулаками по физиономии, и горбун снова брякнулся на пол. Глаза его метали искры, он скрипел зубами и тяжко стонал.

— Этот удар — тебе, — говорил старик голосом, измененным от злости, — а этот передай тому негодяю, который был когда-то моим сыном. И еще скажи ему — пусть не показывается мне на глаза, ибо вместо благословения и напутствия получит разве что пару пощечин и проклятие!

— Вы за это ответите! — хрипел Фицко.

Лесник подошел к капитану.

— Прощения просим, господин капитан, что покидаем вас и не сможем больше о вас заботиться. Сперва девушка, а потом уж и я сам должны спасаться от злобы этого урода.

Фицко отдал бы полжизни, лишь бы помешать их бегству, но у него хватало сил только на угрозы.

— Нигде на этой земле вы от меня не укроетесь! А ты, Магдула Калинова, запомни: не будет мне покоя, пока я тебя, как и твоего братца, не вздерну на виселицу.

Магдула разразилась смехом.

Только сейчас Фицко узнал, что беды его не ограничиваются ножным поражением и этим его унижением. Калина сбежал, его матушку увез разбойник — госпожу и ту опозорили: дерзкий Вавро выжег на ее бедре клеймо.

Горбун онемел. Ни разу в жизни он не был так раздавлен. Слухи о его провале ползут из уст в уста. Каждый будет над ним ехидно посмеиваться, и его унижение усугубится еще и неприязнью госпожи. Не лучше ли, в конце концов, отказаться от службы, на которой его преследуют одни неудачи, забрать зарытые богатства, скрыться в чужом краю и среди незнакомых людей начать новую жизнь?

— Пойдем, Магдула, — позвал лесник, нежно обнимая девушку. — Потерял я сына, но в тебе нашел дочь. Свет велик, в нем много добрых людей. Не пропадем!

Вид гордой, улыбающейся девушки заставил Фицко передумать. Нет, он не покинет поле боя. Будь что будет! Ему невыносимо было представить себе, что и эта несломленная девушка будет смеяться над его трусостью. Плевал он на весь мир, мало волнует его приязнь или неприязнь Алжбеты Батори, можно не обращать внимания на язвительные пересуды — но он знал: жизнь потечет до конца в презрении к самому себе, если не покорит гордячку, оттолкнувшую его, когда он предложил ей всего себя, готовый верно служить ей, как собака. От нее он схлопотал самый болезненный удар в жизни. От горба до сих пор растекается по телу жгучая боль. Нет, он не убежит. Пусть госпожа прикажет дать ему хоть сотню ударов, пусть он полумертвый скатится с колоды, но он останется, вернет утраченное расположение властительницы, и снова все будут дрожать перед ним, и более всех эта девчонка…

— Магдула Калинова, — завизжал он вслед девушке, уходившей со стариком. — Можешь уйти хоть на край света, я найду тебя, клянусь! И отплачу за обиду!

Фицко вперился в закрытую дверь, будто хотел прожечь ее ненавистным взглядом.

Капитан тоже не отрывал взора от двери. Но в его глазах не было гнева или жажды мщения — от них исходила какая-то ласка, полностью изменившая жесткое, неумолимое выражение его лица.

— Фицко! — крикнул он. — К твоей клятве я прибавлю свою. Клянусь, что если ты хоть мизинцем осмелишься коснуться этого чудесного создания, я отрублю тебе руку.

— Что с вами стряслось, господин капитан? — вытаращив глаза, спросил Фицко.

— Я по уши влюбился в Магдулу Калинову! — ответил капитан. — И даю клятву, что найду тебя, а ее защищу и добьюсь ее любви!

Когда на глазах у Барборы земля поглотила Павла Ледерера, железная дверь закрылась за ним и его обступила непроницаемая тьма, он ясно осознал, что внезапное его решение — подземными коридорами пробраться к чахтицкой госпоже и таким путем спасти ее — было невыполнимо. Только теперь он вспомнил, что его фонарь остался наверху. А пуститься по коридорам без света он не решался.

Он напряженно вслушивался, стоит ли еще у входа в подземелье Барбора. И поймал себя на том, что хочет, чтобы она там стояла и ждала его. Правда, он чувствовал, что не в силах показаться ей на глаза и разговаривать с ней. Ненависть и любовь самым странным образом чередовались в его сердце.

Павел пытался нашарить рычаг, чтобы открыть подъемную дверь. При этом у стены нащупал факел. Он обрадовался, поскольку пробраться к кровавой купели подземными коридорами представлялось ему куда удобнее. В замке, конечно же, все уже на ногах, исчезновение чахтицкой госпожи и ее трех служанок, несомненно, вызвало большой переполох. Холоп ждет на дворе с оседланным Вихрем, на котором Алжбета Батори должна выехать на утреннюю прогулку, и все взоры, открыто или украдкой, обращены ко входу в подземелье, в ожидании, когда же в нем появится госпожа со служанками. Павел Ледерер понимал, что если бы его увидели входящим в подземелье с фонарем или факелом, у многих это вызвало бы подозрение, пошли бы толки, и в конце концов это кончилось бы для него плохо.

Он собрал на земле сухие листья и веточки, опавшие с куста, развел огонь, засветил факел и уверенными шагами направился к кровавой купели.

По дороге Павел едва не отказался от задуманного плана. Соблазн оставить все как есть был велик. В самом деле, добьется ли он полного доверия госпожи, если спасет ее? Не вызовет ли дерзкий слесарь, напротив, в ней и в служанках недоверие и гнев тем, что один, без присмотра осмелился проникнуть в подземелье — в эти тщательно охраняемые тайны чахтицкого замка? Он подавил в себе эти опасения, а одновременно и соблазн оставить запертых ведьм в обществе роковой железной девы.

А тем временем женщины, запертые в подземелье, смертельно уставшие, потные, безрезультатно пытались выломать дверь.

Проходили часы, казавшиеся вечностью. Госпожа в бессилии упала в кресло, возбужденная ее фантазия живо рисовала ей картину собственной гибели. Конечно, она умрет от голода и жажды — они уже и впрямь мучили ее. Служанки переживали те же мучения и так же, как и она, готовились умереть от голода. На спасение рассчитывать не приходилось — ни искры надежды.

Вдруг тишину застенка прорезал крик Доры — в нем слышалось радостное волнение:

— Кто-то идет!

Затаив дыхание, они прислушались. Когда шаги остановились у двери и в замке загремел ключ, раздался ликующий крик:

— Мы спасены!

Но ключ в замке не повернулся, дверь не открылась. Какой же это дьявол так играет с ними? Кто же внушил им эту радость спасения, чтобы гибель показалась затем еще более ужасной?

А дело было в том, что Павла Ледерера, стоявшего у двери, ведшей к железной кукле, вдруг опять охватило сильнейшее искушение — не открывать ее. И чувство это было столь непреодолимо, что, даже всунув ключ в замочную скважину, он внезапно оторвал руку, словно обжегся каленым железом.

Может, все-таки оставить Алжбету Батори и ее служанок, послушных участниц чудовищных злодеяний, там, где они находятся? Пусть найдут наконец заслуженную погибель!

Он готов был уже повернуть назад и бежать прочь. Но тут в его решимость вкралось сомнение: может ли он взять на совесть четыре человеческие жизни? Вправе ли он судить и осуждать? Но, с другой стороны, разве то, что он собирается сделать, не соответствует законам земной справедливости, если бы они действовали и в отношении господ? Око за око, зуб за зуб, жизнь за жизнь! Сколько жизней потребовалось бы Алжбете Батори во имя торжества такой справедливости! Нет, он не освободит ее. Пусть сгинет там, где она губила и собиралась еще губить чужие жизни! И тогда — конец кривдам и злодеяниям, кончится этот неравный бой. Алжбета Батори не будет больше бесчинствовать. Железной деве не придется проливать невинную кровь!

Счастливые восклицания чахтицкой госпожи и ее служанок лишь утвердили его в принятом решении.

Он повернулся и бросился прочь, опасаясь, что одного факела не хватит на обратную дорогу.

Шум удаляющихся шагов проник в застенок и отозвался в душах запертых жертв эхом отчаяния.