Валерий Язвицкий - Княжич. Соправитель. Великий князь Московский
– Кушайте, милаи, кушайте собе во здравие.
В это время пьяный рыжебородый мужик, которого княжич Иван у блинной видел, шел прямо на них, мотаясь из стороны в сторону.
– Гришка Севастьянов идет! – кричал он зычно. – Каменщик посадской…
– Ишь, рыжий бес, – злобно буркнул Илейка, – жрал, жрал блины да и сюда залез, пес!
Увидев Хухарева, Гришка заорал еще громче:
– Никишка! Угощай, живо!
– Держи карман, – насмешливо крикнул Никита, – много вас тут! Аль не ведаешь, что приезжих токмо да домовых кормим…
– Ах ты, кобылья задница! – изругался Гришка. – Корми бедных людей! Захребетники мирские! Мы все вам, а нам и блина жаль, долгогривые жеребцы…
– Иди, иди, – крикнул Никита Хухарев, знаком подзывая слуг владычных, – иди, баю, добром!
Хухарев с другими слугами пошел навстречу Гришке Севастьянову и стал гнать его, а потом не утерпел, крикнул насмешливо:
– Ты что, Гришка, нищим притворяешься? У тобя, бают, жемчуга одного с осьмину будет да с деньгами не одна кадь!..
– Да я те за поносные речи твои, я те, кобель старой! – закричал в ярости Гришка и, рванувшись к Никите, вцепился ему в бороду.
Тотчас же около них образовался клубок тел, и покатилось все к воротам двора владычного, а за воротами сразу забушевало.
– Посадских бьют! – кричали там. – Выручай наших! Посадских бьют!..
Посадские валом валили на владычный двор, но слуги владычные, сироты домовые да из гостей многие, у коих кулаки зачесались, крепко приняли посадских. Княжич Иван, бледный, но с виду спокойный, стоял у своего стола и грозными глазами смотрел на драку. В памяти его проходили, как бы повторяясь здесь заново, пожар и смута московская. Дрожащей рукой он крепко держал Юрия, стоявшего рядом. Он видел, как слуги владычные, окружив Гришку Севастьянова, беспощадно совали в бока ему кулаки и били по шее, но тот, с налитыми кровью глазами, рычал по-зверьи и что есть силы рвал бороду у Никиты. Вдруг отлетел от него Никита и упал навзничь, и Гришка вместе с ним повалился наземь, зажав в руке большой клок бороды хухаревой. Тут бросились все Гришку топтать, бить прочих посадских и выбили вон со двора, погнали их к торговым рядам и к блинным.
– Ну, княжичи, – тихо сказал Васюк, – в монастырь нам возвращаться скорей от греха! Кто их знает, что они тут понатворят!..
Быстро перешли они опустевший владычный двор и вышли на соборную площадь. В конце ее, у гостиного двора, толпа бушевала, как море, теснясь меж лавок и блинных. Крики сплошным воем гудели там, трещали какие-то доски, доносились глухие удары и топот.
Княжичи и дядьки их невольно остановились. Вдруг, заскрипев и затрещав, словно скрежеща зубами, закачались и стали падать навесы у блинных. Женский визг просверлил воздух, и почти тотчас же во многих местах среди толпы показался огонь и дым. Верхние навесы блинных рухнули на очаги с горячими углями и запылали, как сухая солома. Сразу поднялся ветер, а пламя перекинулось на лавки торговых рядов, и казалось, занялся весь гостиный двор. На звоннице Святой Екатерины забили в набат, в других церквах подхватили, и страшный звон всполошил весь град и посады. В ужасе забегали кругом люди в бестолковой суете, крестясь и призывая Бога на помощь. И вот в это время, когда и Васюк, и Илейка, и слуги монастырские, и Юрий стояли бледные и растерянные, Иван почуял, будто весь страх его проходит, а мысли ясней и ясней становятся.
Видел он, как пробежали через площадь приставы княжии со стражей и приставники церковные со служками. Видел, как покой в толпе сразу устанавливается там, где появляется стража. Видел потом, как стража вела Гришку Севастьянова и Никиту Хухарева в срубы тюремные сажать, и усмехнулся.
– Видишь, – сказал он Юрию, – когда много разных людей, много и беспорядку. Придет же хоть и мало людей, но таких, как стража с приставами, – и враз все тихо…
– Так и в ратном деле, – радостно подтвердил Васюк, – едино мнение и едино деяние во всем надобны. Ишь, вон и бочки с водой везут и с ведрами бегут!
– Истинно, – согласился Илейка, – без головы и большое тело немощно, словно без рук без ног оно. Токмо такой пожар из бочек водой не залить…
– Воля Божия, – сказал один из монастырских служек, – а вон туча какая, черным-черна…
Внезапно оглушительно грянул гром, покрыл гул и шум толпы, и пожара, и даже набата во всех церквах. Служки в страхе закрестились. Сразу кругом потемнело, словно наступили сумерки, сразу день захолодал.
– К собору бежим! – крикнул Илейка. – На паперти от грозы схоронимся!..
Все побежали, и Иван с ними. Молния почти непрестанно слепила глаза, и без конца грохотал гром, пока бежали они к собору, и только укрылись на паперти, полил дождь как из ведра.
Люди бежали со всех концов, прятались где попало, плотней и плотней теснились на паперти собора. Все говорили и кричали о чуде. Иван услышал недалеко от себя громкий женский голос и, оглянувшись, признал рябую женку, что торговала блинами.
– Как токмо заполыхало кругом! – кричала она. – Отец Варсонофий, настоятель у Екатерины-то, побег в алтарь, облачился в ризы и с крестом пред церковью стал и возопил святому Левонтию: «Чудотворче, спаси нас!» И как грянет тут, инда земля задрожала, и захлестал дожж, и весь пожар, как бы малый костер, враз залил…
– Чудо! Чудо! – восклицали кругом и крестились, слушая, как шумит и плещет дождь, как завывает яростный ветер.
Вдруг стихло все разом, засверкало солнце, и гроза так же внезапно умчалась, как внезапно и налетела. Княжичи просунулись через ограду паперти и с жадностью вдыхали освеженный грозою воздух. Пахло влажной землей и душистым тополем, раскинувшим свои ветви над самой папертью. Только издали наносило иногда ветерком дымную горечь погасших головней.
Юрий тихо и робко сказал:
– Страшно от сего, Иване.
Ночью княжичу Ивану думалось многое и не спалось. Темно и душно ему в большой келии, хотя все окна отворены настежь. Розовая лампадка едва озаряет угол с иконами, словно кисеей прозрачной покрывает стены около кивота, но дальше ее отблески меркнут в двух ярких серебристо-белых потоках лунного света, что жестко врывается в окна и, переломившись на стене, ложится на пол, освещая спящего на лавке Юрия. На полу, ближе к дверям, в черно-синем мраке можно различить кошму и спящих на ней Илейку и Васюка.
Не спится Ивану, как это было более года назад в Москве, в день смуты московской, накануне пожара и бегства в Переяславль. Снова, как и тогда, тоска и гнет на сердце Ивана, но теперь еще тяжелей и горше. Восьмой только год ему пошел, а будто с того времени десяток лет он прожил. Мелькает в мыслях у него и Шемяка, и бабка, и тата с матунькой, и владыка Иона, и Ряполовские, и передача их, княжичей, на епитрахиль владыки…
Кажется это Ивану все страшной сказкой, как старина о Велесе ростовском, чудится порой, что он с Юрием, братом своим милым, да с Илейкой и Васюком одни-одинешеньки среди пучины какой-то темной, мутной и страшной. Будто на островке малом они, а кругом волны плещут и вот-вот захлестнут их совсем. Страшно Ивану, дрожь бежит по рукам и ногам, холодными мурашками ползет по спине, и смотрит он с отчаянием на розовую лампадку, а она от слез в глазах троится и четверится, и чудится, что и лик Спасителя движется и чуть улыбаются губы его.
– Господи, Господи, – с легким стоном шепчет Иван, – помоги нам, Господи, спаси и помилуй…
Вдруг хлынули слезы и полились неудержимо по щекам, наливаясь в уши и скатываясь на подушку, но дрожь прошла, сердце же замерло снова, но не от тоски и боли, а от смутной надежды. Вспомнились ему слова бабки, когда отец в плену у татар был, что «сама Москва хранит и бережет сыночка ее скороверного…» От этих слов словно на светлую дорожку он вышел… Понял Иван, что сейчас вот Москва на страже и все еще бережет своего великого князя. Понял он, что и Ряполовские, и владыка Иона, и купцы, и посадские, и сироты, и воины – все против Шемяки. Понял, что все хотят тишины и покоя, а это дает только Москва. Шемяка же и все, кто с ним, нарушают покой.
– Одного князя на Руси нужно, – тихо прошептал он, – и смуты не будет!
Замелькали в памяти его слова попика Иоиля о царе и патриархе московских, о единовластии и единоначалии, почувствовал он в себе силу и мощь и решил неотступно просить, чтобы стал отец царем московским, а если будет трудно ему, то бабка и владыка Иона помогут.
– Сильные они, – сказал он вслух, – оба сильные: и владыка, и бабка…
– Ты что, касатик? – окликнул его проснувшийся Васюк.
Иван обрадовался пробуждению верного своего дядьки и заговорил, хотя еще взволнованно, но весело:
– Слушай, Васюк, Москва-то Шемяку прогонит в Галич…
– Не в Галич, а удушить его надо, – поправил Васюк.
