Овидий Горчаков - Вне закона
Она по-детски, пальцами, размазывала по лицу слезы, терла заплаканные глаза, облупившийся от загара розовый нос. Внезапно налетевший ветер трепал ее чуб...
У подводы собиралась белоголовая ребятня в замызганных рубашках. Всех их притягивал не столько вид плачущей девки-партизанки в штанах, сколько Боровик — самый юный и потому наипопулярнейший среди ребятни народный мститель.
— Трогай! — крикнул я не своим голосом Боровику, совсем забыв о бане. Баламут вскочил на передок, и мы понеслись вскачь по деревне.
Я оглянулся — Надя одиноко стояла посреди дороги, бессильно опустив руки, и потухшими глазами глядела нам вслед.
— А Васька хват,— сказал Иванов. В голосе его слышалась зависть. — Такую кралю, это самое, уломал. А Самсонова она отшила — гордая. Надо бы ее в лагерь доставить, да руки марать неохота...
— Свихнулась совсем девка, от обиды куролесит,— сочувственно проговорил
Баламут. — Неужто правду она про капитана рассказала?
— Держи карман шире! Конечно, человек он живой, лапнул там раз-другой. А насчет приказа — боец она или нет? А раз боец — выполняй задание. Выполнимое там оно или нет — это не боец, а командир решает. А раз не выполнила, я бы с ней не стал церемониться!
— Этот Васька Козлов — фулюган! — вдруг громко, задыхаясь и часто хлопая белыми ресницами, дискантом выпалил Боровик. — Как он мог... Фулюган...
Иванов расхохотался жирным, не понравившимся мне смехом. Боровик скорчил зверскую мину, чтобы сдержать слезы. Баламут наморщил в раздумье лоб. А я вспомнил Надю в Москве, Надю в первые дни после десантировки, сероглазую, ласковую Надю, ту, что совсем еще недавно, сидя у костра в венке из ромашек и колокольчиков и мечтательно глядя в огонь, напевала чистым звонким голоском: «Ночь над Белградом тихая...»
«Не хотиться ль вам пройтиться в Могилев?» Нет, это неправда, это не может быть правдой!
3В Заполянье, следующей за Александровом деревне, куда мы опять влетели чертом, мы ввалились в хату, где жила Аленка — девушка-связная, часто ходила по заданию нашей разведки в Могилев и Пропойск.
В горенке было темно, душно, пахло перекисшим тестом и деревянным маслом. Слабо мерцал фитилек лампадки под черной иконой. Сквозь щелястые ставни пробивались редкие лучи солнца. Они рассекали блестящими лезвиями плотную темень, искрились мириадами порхавших пылинок, золотили образок в темном углу. С полатей слышались приглушенные рыдания. Покрытая черным платком старушка, отворившая нам дверь, стояла молча и недвижно у порога, прислонясь к косяку, сложив под фартуком руки. Ручной жернов в темном углу, светец с незаженной лучиной, слева у дверей кросна — деревенский ткацкий станок.
Что тут у вас стряслось? спросил Баламут,— О чем плач? Где Аленка?
Тревожно застучали ставни на ветру. Дребезжало стекло в заплатанных окнах. Под ногами стонали подгнившие половицы. Странное дело — по полу раскидано разное добро — пронафталиненная одежда, белье, калоши.
С печи кто-то слез и стал перед нами, старчески покашливая.
— Не бойся, папаша, это я,— бодро загромыхал Иванов. — Дрыхните, еще, что ли, или, это самое, болен кто?
— Давай, папаша, показывай свою Алену! — рассмеялся Баламут. — Говорят, красивая она у тебя. Может, жениха подберем!
Минут через десять нам все уже было известно. Какие-то неизвестные «черные» люди нагрянули ночью в Заполянье, грабили, искали всюду самогон, деньги, шарили в божнице, за образами, выбрасывали из люлек детей, пытали мирных сельчан. Перед уходом, сказал старик, они «згалтовали» трех заполянских девок, среди них и Алену, девятнадцатилетнюю связную нашего отряда.
Я хотел спросить, что значит «згалтовали», и вдруг понял.
— Они себя за партызанов выдают,— угрюмо закончил старик. — Только среди вас мы не видели таких. Последние деньги из старухиного чулка выпотрошили. Венчальные свечи забрали. Старухину спидницу, что к гробу припасла, на портянки порвали.
Никто не притронулся к стылой пшенной каше, поставленной на чисто выскобленный стол безмолвной хозяйкой. Плач на полатях не унимался.
— Руки на себя, горемычная, грозится наложить. Не уберег. А я ее в строгости держал, по-старинному, на улицу у меня Аленушка только из-за занавесочки глядела, в щелочку...
Хозяин распахнул скрипучие ставни, но солнечный свет казался холодным и резким.
Мы увидели развороченный дедовский окованный сундук, следы грязных сапожищ на половицах, растоптанные окурки, девичьи мониста и ленты. В хате было накурено — никто не проветривал ее после ночных гостей... Стало понятно, почему пахнет перекисшим тестом — хозяевам было не до хлеба. «Значит, бандиты были здесь совсем недавно... — По спине продрал морозец. — Значит, недалеко ушли...»
— Куда ей теперь, порченой? — бормотал старик. — И так из-за войны засиделась в девках, а теперь и вовсе вековухой доживать!
На бревенчатой стене — осколок зеркала на гвоздях. Девичьего зеркала — догадался я.
— Утром на деревне листовки нашли,— сказал хозяин, доставая из кисета бумагу. — Почитайте!
«Белорутины! — взывала листовка. — Фюрер вас любит. Он знает о кровавых зверствах и грабежах партизан. Фюрер защитит вас от лесных бандитов. Всемерно помогайте властям в их борьбе против большевистских партизан!»
— Как нам найти этих гадов? — мрачно, с угрозой спросил Баламут, когда мы собрались у подводы. Он рванул ворот: — Душно до чего!
Ветер стих, припекало сильней.
— А может, не стоит, ребята? — неуверенно произнес Иванов. — Попадем в переплет.
И гроза вроде собирается...
— Ты что — не понял, голова,— взорвался Баламут,— что это из-за их художеств грозит расстрел Длинному, Шорину, Терентьеву?!
— Пока мы их не уничтожим,— сказал я,— нам веры не будет от народа. А гроза туг ни при чем.
— Айда в Заболотье,— загорелся Баламут. — Старик говорил, что бандиты туда направились. Ведь два-три километра всего,— добавил он, будто это имело решающее значение.
У Заболотья мы заметили впереди, в предгрозовой пыльной мгле, группу верховых, соскочили с телеги, взялись за оружие.
Передний конник — низкий, черноволосый — вскинул автомат. Другой, неловко держась в седле, затрусил к нам. По ржаному полю, обгоняя всадника, неслась тень гривастой тучи. Над рожью низко летали ласточки...
Э-ге-ге-ге! — заорал Баламут,— Да это Боков! А мы уж гранаты приготовили. Жми сюда, Василь! Скажи, за ночь за Проню и обратно. Что нового, синьор? С кем едешь?
— С Бажуковым в лагерь. Он заместо Чернышевича...
Мы рассказали Бокову о бандитах.
— Слава тебе!.. — улыбнулся он устало. — Как гора с плеч. Значит, не виноваты наши!
— А ты уж с Самсоновым и про расстрел заговорил! — накинулись мы на Бокова.
— Нехорошо вышло,— густо покраснел тот. — Да ведь все улики вроде на них показывали.
Среди бажуковцев оказались двое знакомых мне комсомольцев-москвичей из нашей части — Витька Терехов и Глеб Рождественский. Вместе с ними добивался я в центральном комитете комсомола отправки во вражеский тыл, вместе пришли в диверсионно-разведывательную спецшколу, вместе готовились к вылету в сводном учебном отряде Самсонова.
А что там с Надей вышло? — спросил меня, неловко спешившись, Глеб. — Самсонов, Васька вот рассказывал, Колесникову чуть не предательницей считает?
— Чушь! — сказал я, не без зависти поглядывая на коней. — У вас-то как дела?
Бажуковцы коротко рассказали о своих засадах: после гибели Чернышевича им удалось взорвать и расстрелять на шоссе с десяток автомашин. Я выслушал их не без тайного самодовольства: «А у нас, брат, дела куда лучше ваших!»
— Смирнова-очкарика помнишь? — спросил меня между прочим Виктор Терехов. — Подвел он нас на первой засаде. Очки-то у него во время прыжка разбились, а мы не сообразили, послали его из кювета наблюдать за шоссе. Увидел он там странную картину: идут строем какие-то люди в белых рубашках и руками фортеля выделывают. Он их пропустил и только тут понял, что это солдаты из соседнего гарнизона зарядкой занимаются. Так и проворонили мы целую роту. Без оружия шли! Их можно было бы всех в плен взять. Крепко ранили его гансы. Легкие у него прострелены...
Ну ладно, хлопцы,— сказал скуластый коми Бажуков, поблескивая на солнце орденом Красного Знамени. — Гроза идет... Ишь кольцо какое вокруг солнца! Мы в лагерь ваш, а вы куда подались?
Бандитов ищем. Погром они тут устроили. Не попадались вам?
— Вон в той деревне,— Бажуков указал с коня плеткой в сторону леса, за которым скрывалась Рябиновка,— жители жалуются на каких-то грабителей. Нас кормить не хотели, за топоры хватаются, никак мы им втолковать не могли, что не наша это работа! Так и ушли несолоно хлебавши.
— Полегче на поворотах! — крикнул нам на прощанье Боков, оборачиваясь в седле. — Смотрите, как бы они из вас шницель не сделали!
