Валентин Пикуль - Нечистая сила
– А на кой? – косо глянул в бумагу Гришка.
– Не отказывайтесь. Здесь немалая сумма. Распутин налил стопку водки и выпил, крякнув:
– Эх, не люблю я водки… мадерца лучше! – Его рука потянулась к закуске, но попутно схватила чек. – Давай! – согласился он так, будто сделал для Витте великое одолжение. – Сами-то мы людишки махонькие, зато брюхо у нас большуще! По невежеству своему сибирскому так и быть, Виття, возьму, а благодарить не стану. Тебе ведь Столыпина не спихнуть – кишка тонка. Но утешу: Столыпин и без тебя шею сломает… Я так вижу!
* * *1906 год заканчивался. 31 декабря в Петербурге открывали кожно-венерологическую клинику. Ждали премьера, но Столыпин накануне загрипповал и не прибыл. Это его спасло. Премьера поджидал на морозе молодой человек, модно одетый. Поняв, что Столыпин не придет, он разрядил обойму в сатрапа фон дер Лауница. А в ночь на 26 января какой-то дядя в верблюжьей шубе, не совсем трезвый, околачивался возле особняка графа Витте на Каменно-островском проспекте. Потом окликнул дворника:
– А где барин твой Сергей Юльевич дрыхнет?
– А эвон, окошко светится. Видать, книжку читает…
Через четыре дня истопник в комнатах Витте обнаружил, что сверху по дымоходу тянутся какие-то веревки, на которых привязан пакет – больше кирпича, обтянутый холстиной.
– Ваше сиятельство, что вы тут спрятали? Витте, как увидел этот пакет, так и шарахнулся:
– Полицию сюда, скорее… Адская машина! С чинами сыска прибыл профессор Забудский, специалист по взрывчатым веществам. Ученый муж отважно распорол холстину.
– Смесь гремучего студня с аммиачной селитрой, – сказал он, понюхав, и даже что-то лизнул с пальца, пробуя на вкус. – Да, я не ошибся… А вот и будильничек! Скажите, граф, этим часикам спасибо. Они остановились за тридцать пять минут до девяти часов, когда эта машинка должна бы сработать…
Витте решил на этом покушении крупно сыграть. Но протокол и заключение экспертизы легли на стол Столыпина, который погубил тщеславные замыслы Витте с самого начала:
– Сам пихнул динамит в печку и развел панику. Это же понятно: безносый хочет исправить карьеру, и он готов взорвать даже свою Матильду с фокстерьером, лишь бы заменить меня…
В газетах появились карикатуры: Витте, стоя на крыше своего особняка, опускает на веревке в дымоход адскую машину. А весной близ Ириновской дороги нашли разложившийся труп человека в ошметках верблюжьей шубы. Возле него валялись закуска и пустые бутылки из-под водки. При нем же оказалась и записная книжка с номерами питерских телефонов… Жандармы поступили просто:
– Нука, брякнем по номеру 3-43.
– Журналист Ипполит Гофштетгер слушает.
– Ясно! Теперь позвоним по номеру 144-57.
– Протоиереи Восторгов у аппарата, кому я нужен? Это работала черная сотня, но Столыпин сказал:
– Я ничего не знаю. Виновные не обнаружены…
Звезда Витте закатывалась за горизонт. Но до самой смерти он не терял надежд на приход к власти и не прерывал конспиративных отношений с Распутиным. Витте до конца дней своих будет умело и незаметно афишировать из подполья Распутина как человека, необходимого в государстве. Виття – называл его Гришка.
13. ДРУЗЬЯ-ПРИЯТЕЛИ
Трех пальцев вполне хватит, чтобы пересчитать привязанности Распутина; с людьми он был крайне небрежен, кидался и швырялся ими, как хотел, никогда не ценя дружбы. К женщинам относился так же – эта ушла, другая пришла, без задержки подавай третью.
Но людское общество, особенно незнакомое, пылко любил и новых знакомств всегда настойчиво домогался. Обожал Распутин и застолье, чтобы галдели кругом, чтобы пели и плясали пьяные, чтобы на столе всего навалом – торты и селедка, марципаны и бублики, фрикассе и черные сухари, а под столом чтобы непременно стояли бутылки (сказывалась юность, проведенная по трактирам). Что ему теперь Феофан да Восторгов? Пока в Царском Селе его принимают как родного, конечно, он и сам будет для всех желанен. А тут еще этот Восторгов крутится под ногами… гнида!
* * *Восторгов пришел к выводу, что его Гришуня уже достиг положения, какое теперь ему, Восторгову, пора использовать в своих корыстных целях. Первым делом протоиерей выразил желание преподнести иконку наследнику престола, цесаревичу Алексею.
– Нужна им твоя иконка, – отвечал Распутин. – У них тамотко ровно музея какая – пальцем в стенку ткнуть негде.
Но все же буквами, которые качало вразброд, словно забор гнилой, Распутин сочинил послание: «Дарагой послуш ево об иконке грегорий». Велел идти на Фонтанку, в дом ј 20:
– Там чины дворцовы сидят. Им пратецу мою и всучи.
– А к кому пишешь-то? – недоумевал отец Иоанн. – Кому сунешь, тому и ладно. Скажи – от меня. А там меня уже знают. Возжигатель царских лампад – как не знать?..
Явясь с «пратецей» в министерство двора, Восторгов был заприходован как взыскующий царской аудиенции и вскоре имел счастие поднести иконку мальчику Алексею… Вернулся пьяный!
– От восторга и напился, – рассказывал Восторгов. – Знаешь, а они там дураки… Я образок на барахолке за рупь купил, над свечкой его держал, чтобы копоти побольше, а выдал за старинный. Взяли! Теперь бы мне еще самого государя повидать. Я бы ему свои сочинения поднес… Устрой мне, Гриша, а?
На что Распутин отвечал – веско:
– Ишь ты, хвост-то как высоконько задираешь… Восторгов сразу хвост поджал:
– Ах, Гриша, Гришуня… знал бы ты, сколько я на тебя денег своих извел, так ты не обижал бы меня словами этими. Распутин шмякнул перед ним раздутый бумажник:
– А задавись! – сказал. – Отсчитай скока хошь и больше не липни…
Обойдутся тамотко и без твоих сочинениев!
Чтобы Распутин на него не сердился. Восторгов ему через мокрую тряпку отпарил брюки. Но струна уже натянулась. И лопнула в том самом доме, с которого все и начиналось. На приеме у графини Игнатьевой протоиерей согласно своему сану протянул ей надушенную руку для поцелуя. Старуха не успела еще коснуться ароматной длани священника, как возле ее губ очутилась корявая пятерня Распутина с траурной окантовкой под ногтями. Восторгова заело, почему графиня сначала лобызала Гришкину лапу, а уж потом его…
Когда вернулись на Караванную, поп завелся:
– Ты зачем ей руку-то свою подсовывал?
– А ты зачем? – дельно вопросил Распутин.
– Я по чину духовному.
– А я рази же недуховен?
– Не смеши людей, – отвечал Восторгов. – Уж кто-кто, а я-то тебя, жулика, изучил. Таких, как ты, еще поискать надо…
– Вот ты меня и нашел! Не я же тебя искал.
– Доиграешься. Худо будет, – пригрозил поп.
– Не вводи во грех, – помрачнел Распутин.
– А что ты мне сделаешь? В наших руках – газеты, пресса. Я тебя так пропечатаю… осрамлю на всю великую читающую Русь. Сейчас нас, союзников, даже премьеры боятся.
– А я тебе не пример, – заявил Гришка. – Видит бог, так в глаз врежу, что ты у меня в колбаску скрутишься.
– Это ты кому угрожаешь? Ведь я с крестом… Только он это сказал, как Распутин в мах произвел страшное сокрушение, отчего Восторгов закатился в дальний угол.
– Во сатана! – сказал Гришка, поворачиваясь к иконам и крестясь. – Довел-таки до греха, прости меня, хосподи… Поп с трудом встал (его не били с семинарии).
– За оскорбление сана духовного… Да знаешь ли, что за это бывает?
Засужу! Я тебя на чистую воду выведу…
Он выскочил на улицу, истошно завопил:
– Извооозчик! Скорее гони меня в Лавру…
Восторгов при этом не сумел оценить достижений науки XX века, и Гришка по телефону опередил быстрый бег лучшего столичного рысака. А потому Гермоген, уже предупрежденный Распутиным, встретил своего партийного собрата весьма кисло:
– Да знаю я все! Григорий уже поведал, как вы сцепились… Нехорошо ведешь себя, отец Иоанн. Ты мне друг, но Григорий тоже. Коли придется меж вами выбирать, так я тебя первого под лавку закину, и валяйся там, пока не поумнеешь!
Восторгов даже за голову схватился:
– Что ты говоришь, Гермоген? Или забыл? Ведь «Нана» – то у самого пупочка не от крестного знамения Гришки, а от моего ножика треснула. Сам же я и ножичек покупал… тратился.
Гермоген отнесся к этому равнодушно:
– Да цена ему копейка. Нашел чем хвастать.
– Это же… обман! – взъярился Восторгов.
К этому Гермоген отнесся уже сурово:
– Был обман, – заявил он. – А коли сошел за святое дело значит, уже не обман… А кто резал-то?
– Ну я!
– А зачем ты «Нанашку» – то ножиком пырнул?
– ?!
– Вот видишь. И ответить не знаешь что.
– Да ведь не для себя же я старался.
– А для кого ты с ножиком в руках старался?
– Для Гришки, чтоб он сдох, окаянный.
– А я думал, для бога, – логично рассудил епископ.
– Гришка с того же часа, как я резанул картину, и пошел, и поехал, и поперло его… сволочь такая!
Гермоген залился дробным смехом, и тряслась на его груди, поверх муарового шелка, панагия с бриллиантами.
