Эдуард Тополь - Летающий джаз
11
ПОЛТАВА. Июнь 1944 года
Предложение майора Козыкина вербовать американцев с помощью полтавских женщин было, по его собственному мнению, и просто, и гениально, и открывало перед ним сказочные карьерные перспективы. По вечерам, возбужденно разгуливая по своему кабинету и нещадно куря в открытое окно, майор хорошо слышал томный аккордеон, который на танцплощадке в Корпусном саду играл «Амурские волны» для вальсирующих американо-украинских пар. Под эту музыку майор пылко мечтал о высокой должности заместителя Берии и начальника нового агентурного управления НКВД, которое он создаст на основе своего полтавского опыта. Предположим, ему удастся завербовать двадцать, нет — тридцать, нет — пятьдесят американских офицеров! Пусть часть из них, скажем, десять или пятнадцать, не доживет до конца войны, погибнет или уйдет из армии. Но ведь остальные останутся и даже продвинутся по службе, вырастут в званиях! И он, сидя в Москве, будет иметь в США сеть агентов из американских генералов! Хотя почему «сидя в Москве»? Нет, он — в звании генерала — будет нашим военным атташе в Вашингтоне…
«Амурские волны» накрыла «Рио-Рита», и это сбило Козыкина с мыслей. Впрочем, это и кстати — хватит мечтать! Нужно работать, нужно использовать почин Марии Журко и распространить его на других баб, которые обязались доносить ему обо всех разговорах и событиях в штабе Перминова — Кесслера. Но как приступить к этому, не наломав дров? У Козыкина был эффективный опыт разоблачения врагов советской власти на освобождаемых территориях — хватаешь подозреваемого, применяешь к нему «забойные» меры дознания, и — пожалуйста. И с вербовкой стукачей тоже нет больших сложностей — достаточно показать человеку пару доносов на него, пусть даже не проверенных, и советский человек, еще с тридцатых годов знающий, что такое НКВД, тут же ломается и соглашается на все. Но вербовка иностранных агентов — дело специфическое, оно требует знания английского, денег, разработки паролей, шифровальных ключей…
Нет, он не может спешить, он должен дождаться вызова в Москву…
Интересно, каким способом Марии удалось так быстро завербовать этого Стивена МакГроу? Впрочем, каким способом, это понятно, она красивая баба в самом соку, Козыкин бы и сам не прочь… И он, конечно… — ох, как он навернет на руку ее пшеничную косу, когда она принесет первую информацию от этого Стивена…
Но стоп, не надо спешить, никуда эта Мария не денется. А вот почему его не вызывают в Москву? Неужели Юхимович не получил его рапорт?
Козыкин подошел к телефону. Звонить или не звонить? Конечно, уже поздновато — десятый час вечера. Но разве НКВД спит в это время? Глупости! Война же! Берия, Абакумов, Юхимович — все, как Сталин, работают до глубокой ночи…
Козыкин снял трубку:
— Коммутатор! Это Козыкин, СМЕРШ. Мне Москву, коммутатор НКВД.
Ждать пришлось недолго — слово СМЕРШ заставляло даже телефонисток работать вдвое быстрей обычного.
— Вас слушают, — прозвучал в трубке мужской голос.
— Здравия желаю! — по-военному четко сказал Козыкин. — Это майор Козыкин, полтавское управление. Мне генерала Юхимовича, пожалуйста.
В трубке раздался какой-то треск, словно его переключали с номера на номер, и — новый мужской голос:
— Дежурный по комиссариату слушает.
— Гм… Добрый вечер, товарищ дежурный. Говорит майор Козыкин, полтавское управление СМЕРШ. Прошу соединить меня с генералом Юхимовичем Семеном Петровичем.
— Генерал Юхимович здесь больше не работает.
— Что? — растерялся Козыкин. — Как это? А где?.. — И тут же осекся: только идиот может по телефону задавать такие вопросы. — Извините. А… А кто теперь мой начальник?
— Майор, — усмехнулся голос. — Тебе сообщат, когда надо будет. Положи трубку.
12
ПОЛТАВА. 2–3 июня 1944 года
Концерт для прибывших летчиков был под открытым небом — на новенькой деревянной сцене русские танцоры и танцорки в армейской форме лихо отплясывали под баян и балалайки, а циркачи на ходулях демонстрировали смешные трюки. Полтысячи американцев сидели на складных стульях, охотно хлопали артистам и одобрительно свистели, но Ричард, сморенный недосыпом пятидневного турне и беготней по берегу Лавчанского Пруда, тихо выбрался со своего места и ушел в лагерь к палатке, в которую определил его майор Фред Потт. На деревянном настиле этой палатки стояло пять металлических коек с соломенными матрацами и комплектами свежего американского белья. Ричард наспех застелил одну койку и, несмотря на близкий баян и рев взлетающего на аэродроме ДС-30, буквально вырубился, едва коснулся головой соломенной подушки.
Зато и проснулся раньше всех — в четыре утра от щелканья и пения птиц. Изумленный, он сначала лежал и слушал, не шевелясь, боясь поверить, что это не сон. Такого птичьего хора он не слышал ни в Чикаго, ни в Африке, ни в Италии. Затем, осторожно одевшись, выглянул из палатки. Лагерь еще спал. За лагерем под первыми лучами восходящего солнца клочья ватного утреннего тумана нехотя поднимались над влажной травой и зелеными кустарниками нераспаханной степи, над недалеким лесом и садами полтавских пригородов. И эту нереально мирную, пасторальную красоту украинской природы громко торжествовали птицы. Остывший за ночь воздух был полон их щелканьем, свиристеньем, клекотом. Маленькие, не больше детского кулачка, желтогрудые щеглы, красногрудые клесты, серенькие свиристели с острыми плюмажами на головах, беленькие и чернохвостые сойки, неприметные своим серым опереньем соловьи — Ричард не знал их русских названий, но его музыкальный слух легко различал их голоса, а острое зрение пилота ловило быстрый перелет в траве и кустарниках. Даже внутри лагеря, меж палаток белощекие синицы и серые воробьи бесстрашно склевывали крошки оброненной пилотами еды — хлеба, печенья — и тут же уносили их куда-то в гнезда своим птенцам.
В зябком и еще росном воздухе солнечного рассвета Ричард стоял недвижимо, как музыкальный гурман, всем телом, а не только слухом внимая этому звуковому пиршеству украинской природы.
Чьи-то легкие босые шаги послышались слева от него. Он оглянулся. Незнакомый парень в одних трусах и с взлохмаченной рыжей шевелюрой, сонно хлопая рыжими ресницами, осторожно шел к нему по деревянному настилу от соседней палатки. Ричард приложил палец к губам, и парень согласно кивнул, но, подойдя, сказал шепотом:
— Ты музыкант?
Ричард кивнул.
— Я тоже, — тихо сказал парень. — Трубач. А ты?
— Кларнет.
— Откуда?
— Чикаго. Ты?
— Филадельфия. Вон еще один…
Действительно, из дальней палатки — и тоже босиком, в одних трусах — к ним шел долговязый блондин. А еще через несколько минут их было уже шестеро — Ричард, рыжий трубач из Чикаго, блондинистый скрипач из Нью-Йорка, плюс саксофонист из Сан-Франциско, аккордеонист из Питсбурга и виолончелист из Майами.
Молча, босые и полуголые, они стояли и, как молитву, слушали утреннюю сюиту полтавской природы.
Через полчаса лагерь стал просыпаться, кто-то включил радио, вездесущий армейский фотограф Эдвард МакКей принялся снимать быт американских летчиков на экзотической Украине, а капеллан капитан Кларенс Стриппи позвал всех верующих на утреннюю молитву в свою походную брезентовую часовню.
Музыканты пожали друг другу руки, выяснили, что инструменты есть только у Ричарда, и договорились встретиться после ужина и устроить «сейшн на губах».
Ричард посмотрел на часы. Было пять утра, солнце уже светило вовсю, птичий концерт кончился, а с окраины Полтавы, от садов и хат вокруг Лавчанских Прудов, донеслось мычанье коров — это женщины погнали на выпас своих тощих кормилиц. Между лагерем, аэродромом и железнодорожной станцией засновали джипы с начальниками наземных служб и командирами летных эскадрилий и «Студебеккеры» с техникой, продовольствием и боезапасом…
Ричард вернулся в палатку, наспех оделся, зашнуровал высокие летные ботинки, схватил свой кларнет и побежал к северному Лавчанскому Пруду.
Навстречу ему шли на работу украинские женщины — лагерные поварихи, посудомойки, прачки, и среди них красивая статная блондинка с пшеничной косой, пассия Стивена МакГроу. Они с удивлением посмотрели на безумного американца, который промчался мимо них с узким черным ящиком в руке.
13
Больше двух часов он играл на своем кларнете — сначала рыбам и лягушкам Лавчанского Пруда, затем босоногим пацанам, прибежавшим к пруду на звуки, которые они никогда не слышали, а потом пожилым женщинам, которые спустились к воде стирать свое белье.
Он играл им «Песню Сольвейг» Грига и «I Can’t Give you Anything But Love» Луиса Армстронга, «Токкату» Баха и «My Heart’s Desire», «Амаполу» и «Ты мое солнце», «Буги Бэйсин Стрит» и «Pennies From Heaven», «Beautiful Girl» и «Dancing On A Rainbow», «Одинокого ковбоя» и «Твоя песнь чарует».
