Алексей Павлов - Казак Дикун
К спешившимся поезжанам приблизился сухощавый, средних лет, казак с редкой сединой на висках, которой слегка были тронуты и его аккуратно подстриженные усы и бородка. На сильных загорелых руках кущевец, держал каравай искусной домашней выпечки с водруженной на нем солонкой. Приветливо улыбаясь, он произнес:
— Мы уже знаем, что вы — черноморская делегация. Добро пожаловать в наш курень. Этим хлебом и солью наше товарищество благословляет вас на дальнейший святой подвиг за дело бедного казачества и всей сиромы.
Из толпы послышались одобрительные восклицания в поддержку слов, сказанных казаком:
— Правильно, Прокофий, такая у всех нас думка.
Ничего не ведавшие о подобной встрече делегаты поначалу несколько даже стушевались. Как в рот воды набрал, помалкивал сопровождавший их офицер — пузыревец. Да и писарь Мигрин держался незаметно. Кто‑то из делегатов сориентировал кущевца, державшего хлеб — соль:
— Вот ему, Дикуну, вручайте.
Приветствующий сделал поворот к Федору, а тот выступил вперед и принял дорогой подарок. Дикун бережно отломил кусочек каравая, обмакнул в соль и на виду хозяев отведал хлебное печево. Передавая каравай Осипу Шмалько для всей своей делегации, сказал:
— Уважьте, хлопцы, громаду и все попробуйте хлеб.
Поднявшись на подводу, окруженный всеобщим вниманием, Дикун выступил перед кущевцами взволнованно и страстно:
— Спасибо вам, громодяне, за любовь и ласку. По правде сказать, мы и не предполагали ни о какой такой встрече. Теперь же еще раз убеждаемся, что не напрасно несем свой тяжкий крест и наша борьба за справедливость в Черноморском войске находит понимание и поддержку среди таких, как вы, тружеников.
Главный представитель делегации на секунду умолк, какая‑то тревожная мысль обеспокоила его, и это поняли многие слушатели. После этой паузы Дикун заявил:
— Будем уповать и надеяться на всевеликую милость Божью, на верховную власть российского монарха. Да сбудутся наши и ваши надежды и чаяния.
Селяне устроили гостям хороший обед и отдых. И уже тогда Федор Дикун ближе познакомился с человеком, так искренне и сердечно вручавшим ему хлеб — соль. Тот назвался:
— Меня зовут Прокофий, по фамилии Самарский. Казак. Не то чтобы неимущий, но и купоны не стригущий. Кое‑как концы с концами свожу, а настоящего достатка в семье нет.
К их разговору прислушивались многие сидящие за столом — хозяева и гости. И те, и другие с интересом восприняли диалог между Дикуном и Самарским при уточнении следующего обстоятельства. Федор спросил:
— А Иван Самарский из Величковского куреня кем вам доводится?
— Двоюродным братом.
— Справедливый казак. От начала и до конца в Екате- ринодаре за наше прошение стоял.
— Он и сейчас за него горою стоит.
Ни Дикуну, ни двоюродному брату участника бунта в тот момент не было известно, что Иван Самарский, как и еще несколько домовых казаков, попал в первый список самых видных мятежников, лишь потом из него был исключен и временно оставлен в покое.
— Да, кстати, — спросил Федор своего собеседника, — кто у вас куренной атаман и почему мы его не видели?
Прокофий Самарский громко рассмеялся:
— Андрей Дахновский. Он перетрусил и побоялся близко подойти к делегации. Где‑то в огороде прячется.
— Чистеньким хочет выглядеть перед войсковой старшиной, — вступил в разговор Осип Шмалько. — В паны метит. Ему нет дела до сиромы.
Куренное товарищество и без атамана обеспечило отличный прием и проводы честных воителей за лучшую казацкую долю. Рано утром, с восходом солнца, делегатские подводы тронулись в путь по дороге на Ростов, ку- щевцы провожали их далеко за околицу.
— Счастливого пути, — неслись вслед горячие пожелания. — Добра и удачи вашему делу.
Как бы не так! У того дела поперек встала войсковая старшина. С 22 июля мытарила она казаков, изобретала все способы, чтобы обвинить их в измене воинскому долгу, подрыве устоев государственной власти. И в настоящий момент предпринимала отчаянные усилия, дабы выгородить себя, обелить свои злоупотребления и преступления, во всех непорядках обвинить ни в чем не повинных людей. С этой целью сразу за делегацией, спустя четыре дня, только другой дорогой, из Екатеринодара помчался экипаж атамана Котляревского. Его отъезд из войскового города по времени примерно совпал с отбытием делегации из Кущевской.
— Вперед, поскорее, — нервозно понукал атаман кучера, у которого и без того резвые лошади почти все время шли рысью. — Я должен обогнать бунтовщиков и первым явиться в Санкт — Петербург.
Он не стеснялся в выражениях и делегацию именовал не иначе, как сборищем смутьянов и осквернителей казацкой чести. Задуматься бы старцу, кто в действительности уронил эту честь, да не мог он этого сделать, на разных полюсах пролегли интересы старшин — богатеев и голи перекатной — казацкой сиромы… Он же принадлежал к привилегированному сословию, большим паном был.
…Менялись города и селения, трактовые и проселочные дороги, оставались позади мосты и гати через реки и болота, а впереди все еще нескончаемо тянулся бескрайний русский пейзаж. Дивились казаки новым просторам, не однажды промеж себя высказывались, сколь необъят
на Россия от Тихого океана до Балтики и Черноморья, какие у нее огромные людские и военные силы. И другой заходил разговор, без свидетелей, сопровождающих офицеров. Как живет народ?
Где‑то за Рязанью в одном селе остановились. Почти все избы топились по — черному соломой, вечерами для освещения семьи лучины жгли. Одежда, обувь — пестрядь да лапти.
— Голимая нищета, — насмотревшись за день на убогое сельское житье, сказал Никита Собокарь. — На помещиков крепостные крестьяне работают, из них все соки выжимают. Я постарше вас, раньше случалось здесь бывать. И тогда, и нынче одинаково. Ничего к лучшему не меняется.
— У нас в Черномории гнет не меньший, — вступил в беседу его земляк — брюховчанин Осип Швидкий. — На рядовом казаке лежат все тяготы, и любая военная опасность достается ему первому.
Кто‑то из хлопцев добавил:
— Оттого и все наши курени в запустении, бурьяном заросли.
Дикун подытожил:
— Везде простому человеку несладко. Когда‑нибудь люди устроят жизнь по — другому, тогда и бунтовать никому не понадобится.
Не зря сложилась поговорка: у кого что болит, тот о том и говорит. За всю дорогу мало кто из делегатов хоть один раз от души рассмеялся, развеселился. Нет, всех одолевали трудные думы и заботы, но еще больше — неизведанность грядущей судьбы.
На второй месяц добрались до Москвы. Попали под дождь. Сентябрьская грязь, распутица наступила, что в усткрытом поле, что в городе. Выручали казаков новые яловые сапоги, полученные перед отъездом. В них преодолевали любые московские лужи. Вместе с Мигриным поспешили осмотреть Красную площадь, обойти стены Кремля. И хоть пасмурный выдался день, а все же с интересом воспринималась казаками московская суета, многоголосье и многолюдье.
Остановилась их группа у торговых лотков и навесов вблизи Лобного места, напротив собора Василия Блаженного. Казаков поразило величие храма, узорочье его куполов и башенок. — Запоминайте, друзья, эту красоту, — высказал Федор Дикун совет своим единомышленникам. — Она человеком сотворена.
Один из случайных слушателей его слов, московский житель, одетый в длинный чекмень, с треухом на голове, произнес назидательно и строго, показывая на Лобное место:
— Это тоже сотворено человеком.
А затем внушительно добавил:
— Оно как грозное напоминание о московском Болоте, где палачи обезглавили великих бунтарей Стеньку Разина и Емельяна Пугачева.
Дикун и его спутники не стали вступать со старожилом в уточнения и расспросы, про судьбу Стеньки Разина и Емельки Пугачева они ведали и без посторонних подсказок.
Отошли ближе к кремлевской стене, взоры казаков приковал к себе золотой блеск соборных куполов. И вдруг в Кремле, по всей Москве, словно по одному сигналу, растекся звон церковных колоколов. Высокие, низкие и средние его тона сливались в торжественно — печальный гудящий рокот, вызывающий у людей невольный трепет души и тела перед всемогущим Богом и мирозданием, предопределяющими назначение и судьбу всего сущего.
— Сегодня отдание праздника Воздвижения животворящего креста Господня, тому в честь и звон сорока соро- ков посвящен, — объяснил землякам — черноморцам благолепие минуты их самый пожилой и сведущий в религии их собрат, казак куреня Нижестеблиевского Яков Кали- бердин. — Помолимся, ребята, за добрые всходы на ниве нашего трудного посева.
— Помолимся, — послышалось в поддержку сразу несколько голосов.
И обернувшись в сторону самого старого и почетного храма — Успенского собора, черноморцы молча стали осенять себя молитвами, истово крестясь по христианскому обычаю.
