Луи Арагон - Страстная неделя
Король катил по дорогам Франции. Уже давно королевская карета переправилась у Бомона через Уазу и находилась в двух лье от Ноайля, а король спал как убитый под толчки экипажа, перекатываясь на подушках, наваливаясь на несчастного Дюра, дыша прерывисто, с трудом; Блакас, находившийся в самом злобном расположении духа из-за коллекции медалей, отправленной накануне под охраной надежного человека в Англию, где его уже дожидалась герцогиня, сердито косился на князя Пуа, который, по его мнению, слишком расселся и того и гляди неосторожно заденет ногой его величество, стонавшего во сне несомненно по причине своего ревматизма. Опустить окошко не решались: король зябок. А воздуха в карете не хватало, да и запах стоял соответствующий…
Дорога была плохая, ее так и не успели починить со времени вторжения союзников. По обе стороны королевской кареты, запряженной шестеркой лошадей, в такт конской рыси приподнимались и опускались на седлах тени мушкетеров. Половину экипажей уже растеряли: из Павильона Флоры их выехало двадцать, а сколько доберется хотя бы до Бовэ? По пути Людовик XVIII вдруг передумал заезжать в этот город, хотя королевской гвардии велено было прибыть именно туда. Королевский поезд свернул на дорогу к Крейлю. Но в Люзарше почтальоны, менявшие лошадей, рассказали, что по дороге в Амьен, близ Клермона, солдаты взбунтовались и нацепили трехцветные кокарды. Это решило все: Людовик XVIII тут же отказался ехать по Крейльской дороге, идущей прямо на Амьен. Поэтому повернули назад, через Виарм на Бомон-Ноайль, оставив для королевской гвардии приказ избегать Амьена, а следовать через Бовэ на Абвиль… Блакас стал подумывать, уж не решился ли его величество принять английский вариант, благо под рукой нет графа Артуа. Абвиль… это же по дороге на Булонь, можно даже погрузиться на корабль в Кротуа… Королевский фаворит отнюдь не разделял неприязненных чувств графа Артуа к Англии. Очень даже хорошо отправиться в Англию, вернуться в Хартуэлл. И к тому же его супруга и его коллекции…
Во второй карете сидел Александр Бертье вместе с герцогом Круа д’Аврэ, герцогом Граммоном и герцогом Люксембургским. Всё ветераны, прошла их пора гарцевать на коне впереди войск.
На этом перегоне рядом с королевской каретой среди прочих всадников скакал Удето, уже окончательно выбившийся из сил, и Жерико: он был как во сне, хотя дождь и холод гнали от него сон.
* * *Подобно всем молодым французам его поколения, Теодор лучше знал географию Европы, нежели своей собственной страны. Как ни стремительно сменяют друг друга победы, за ними следят по карте, их опережают в воображении, ибо молодой энтузиазм хочет понимать и предвидеть движение армий, отправляясь от ощущения родного пейзажа — городов, лесов, рек; и как бы ни был Жерико одержим своей живописью, как бы ни отвращала его от себя война, как бы ни привлекала к нему все сердца его галантная почтительность, скрывавшая собою молчаливое, но необоримое отрицание всего, что доводило до экстаза молодых людей его круга, все же в год Аустерлица ему минуло шестнадцать лет, двадцать — в год Сарагосской битвы, и ведь существует, что ни говори, некий заразительный микроб воинской славы. А в ретроспективном освещении поражение сродни молнии: поначалу она ослепляет, но не сразу вслед за ней доносится до твоего слуха удар грома. Вторжение 1814 года ничему не научило этих беспокойных юнцов, раздираемых одновременно надеждой и безнадежностью, униженных и растерявшихся перед бедствиями, обрушившимися на родину, чающих новой, совсем иной жизни, не похожей на их теперешнюю, уставших и пресыщенных сверх меры всеми этими Агамемнонами, всеми этими Леонидами Спартанскими{59}, всей этой бутафорией, ставшей второй натурой современного им общества, с отвращением наблюдавших растлевающую власть денег, которая была слишком явной изнанкой этой Империи, нагло наживавшейся на героизме. Союзникам потребовалось меньше трех месяцев, чтобы дойти от Рейна до Парижа: ведь путь через рейнские и бельгийские провинции был такой, что даже отступление походило на маневр. Но при продвижении союзников от той линии, которая и для генерала Мезона, и для любого воспитанника императорского коллежа, и для зевак с бульвара Тампль, и для спекуляторов, играющих на бирже, и для последнего конюха в Версале, и для живописца Теодора Жерико, — от той линии, что была для них и осталась, вопреки мифам империи, вопреки префектам и гарнизонам, подлинным рубежом Франции, — при продвижении от этого рубежа к городу, который достаточно сжать в неприятельской пятерне, дабы остановить кровообращение во всем теле страны, при продвижении союзников от границы к Парижу никому не хватило ни времени, ни чудовищного хладнокровия разобраться в противоречивых и молниеносных вестях об их приближении, о последних победах, торжественно возвещенных газетами; растерянный взгляд скользил по карте от Шампани к Фландрии, и никто не знал, где будет нанесен главный удар, но все чувствовали, что многострадальная гордыня готова сдаться.
На глазах Теодора эти департаменты наносились пунктиром на карту Франции, и имели они значение лишь благодаря маленьким кружочкам, — не департаменты, по сути дела, а пустынный и обширный гласис между тем миром, где говорят на иностранных языках, и тем, что составляло его, Теодора, существование, что было смесью тревог и открытий, очарований и разочарований; трубкою, выкуренной в помещении за лавчонкой, где он писал в 1812 году своего «Офицера конных егерей» на взмыленном коне; белым вином, которое распивали в Сен-Клу; бешеной скачкой по огромному парку Иль-де-Франса, бешеной скачкой, когда не знаешь, кто первым — конь или всадник — рухнет на землю; американскими горами в Тиволи, и картинами Леонардо да Винчи в Лувре, и цирком Франкони, причудливым вечерним освещением на монмартрском ристалище, бесконечными спорами о жизни и искусстве, о преимуществе краски над словом и наоборот с Орасом Вернэ или Дедрё-Дорси; Париж — эта мешанина смрадной нищеты и изящества, дворцов и халуп, великолепный и гнусный Париж, подобный опере с бесконечным множеством декораций, где богато расписанный задник прикрывает свалку искалеченного хлама и отбросов, вызывающая пестрота Тюильри и нагромождение мрачных улочек, горлопанство рынков, поводыри собак и ученых медведей в черных колодцах дворов.
И вот, покинув, оставив все это, он продвигается в глубь какой-то пустыни без конца и края по маршрутам, разработанным другими для него, ни за что не отвечающего солдата, — если только вообще успели разработать эти маршруты! — под покровом беспросветного ночного мрака, в красном мундире, невидимом в темноте и все же обжигающем, как огонь; участник некоей адской охоты, он скачет, покачиваясь в седле в такт крупной рыси притомившегося храпящего коня, чьи страдания он чувствует каждой жилкой, коня, неуверенно скользящего на камнях, оступающегося в грязь под порывами ветра, со слипшейся от пота и дождя шерстью, хотя всадник постарался прикрыть его, как мог, своим плащом, и все же устремляющегося вперед в намокшей тяжелой сбруе, сквозь колючий снег, вдруг поваливший накануне весны; вот он — Теодор Жерико, а там, впереди, — карета, подпрыгивающая на ухабах, хотя совсем недавно переменили шестерку, там экипажи, следующие цугом за королем-подагриком; король дремлет, утонув в подушках, расшитых лилиями, прижав свою отвислую бурбонскую губу к плечу герцога Дюра; вот он — Теодор Жерико — среди призрачной кавалькады мушкетеров, разбитых усталостью, с кровоточащими ногами в грубых сапогах, со ссадинами на ягодицах, натертых штанами из чертовой кожи; уже целых пятнадцать лье скачут они все тем же аллюром, от одной стоянки к другой через залитые водою поселки, названий которых не допросишься, — и вдруг вынужденная остановка, когда все чуть не налезают друг на друга, потому что или кучер, не разобравшись, повернул карету не туда, куда следует, или кавалеристы поехали наперерез своей собственной части, или их оттерло экипажами беглецов, появившихся откуда-то с проселочной дороги; вот он — Теодор Жерико, охваченный головокружением, подобно человеку, который падает, падает, падает, как в бездну или как во сне, — он не знает; он осознает до сумасшествия ясно любой пустяк, имеющий касательство к его телу и душе, он чувствует каждую ниточку своего мундира, каждый ремешок своей портупеи, седла и стремени и то, что он забыл сделать перед отъездом; он во власти неестественно ясных воспоминаний, тасуемых, как колода карт, во власти этой невыразимой тоски, одной-единственной, но бесконечно варьируемой мысли, которая возникает, уходит, приходит вновь, рвется, вновь сплетается, на рысях, на рысях, через нескончаемую душную, через ледяную ночь, в быстром несмолкающем хлюпании копыт по размокшей земле, по залитой многочасовым дождем земле, коварно преображающейся на каждом шагу; то ты чувствуешь гравий, то размытую глину, размытую грязь, разбитый булыжник, глубину колеи, чувствуешь, как пудовые комья облепляют конские копыта, вдруг появляется лужа и в нее въезжаешь, как в ручей, а кругом все вариации отсутствующего пейзажа: подъемы, спуски, повороты, дороги, неразличимые тени деревьев, чье призрачное присутствие только угадываешь, откосы, неосвещенные домики, лишь изредка приходящие на смену пустынным полосам; нелепое чувство, что по милости склона ты сбился с пути и вдруг натыкаешься на вполне реальные кусты, хрупкая тишина, подчеркиваемая выкриками командиров, кавалькада мыслей, сознание, что все эти люди — чужие друг другу, что это бегут отдельными потоками человеческие судьбы; у каждого за плечами своя история; теснят друг друга самые безумные планы… на рысях, на рысях, на рысях уносится рушащаяся монархия, целый мир, катящийся в обратном направлении, бегство, подмалеванное под рыцарский поход, в театральных одеяниях, с новенькими штандартами, лубочной честью, боязнью перед сравнениями, с наглой храбростью, хотя она не что иное, как храбрость перепуганного ребенка, нарочно говорящего в темной комнате басом, как взрослые; кресло на колесиках вместо трона и кельский Вольтер{60} под алтарем, на рысях, на рысях… и пусть ломается к черту ось фургона, нагруженного добром князя Ваграмского, не подозревающего о происшествии и грызущего по своей дурной привычке ногти: он едет во второй карете сразу же вслед за королевской и мечтает о госпоже Висконти, держа на коленях шкатулку, а из-за него, черт побери, в обозе получается хорошенькая заминка, да вытащите же изо рва эту колымагу, слышите, чтоб вас так! Глядите, ведь лошади налезают друг на друга… стой! стой! — и снова в путь, снова подтягиваешься, занимаешь свое место в колонне, на рысях, на рысях! Вы же упустите его величество, упустите нить Истории, без вас развернется продолжение этого героико-комического фарса… подтянись, подтянись, рысью! Нельзя, чтобы ослабевала паника, нельзя допустить, чтобы ослаб хоть на минуту страх, нельзя в таком бегстве делать передышки… подтянись, подтянись! Лишь это одно нас объединяет, да еще глухое урчание — это подвело от мертвящего страха животы наших сиятельных беглецов, и тот же страх треплет плащи всадников в первых отблесках зари.
