Аркадий Макаров - На той стороне
Перед посадкой в машину медбрат у него вывернул все карманы. Отец развёл руки, показывая, что у него ничего нет. Ему стало почему-то стыдно, что он не в силах исполнить просьбу больного.
Больной приложил ладонь к стриженой голове, как отдают честь и, повернувшись на босой пятке, отступил на шаг, возвращаясь на прежнее место.
– Какой он тебе капитан? – сквозь зубы мрачно процедил плюгавенький, маленький мужичишко в порыжевшей от долгой носки больничной рубахе и в таких же замызганных кальсонах с оборванными тесёмками. В его твёрдом взгляде, в той цедящейся фразе и небрежности, с которой он её произнёс, отец сразу почувствовал его здесь верховенство, а тот, первый, был вовсе не вожак.
Длинный заискивающе посмотрел на плюгавого и, извинившись, лёг на свою койку, закутавшись с головой в байковое, в светлых вытертых проплешинах одеяло.
– Смиррна! – вдруг неожиданно гавкнул плюгавый, да так, что отец моментально вскочил с койки, но, поняв весь абсурд происходящего, тут же сел на своё прежнее место.
– Сто-ять! – подскочил он вплотную к вновь прибывшему. – На ремни тебя буду резать, кулацкая морда! Я мешками кровь проливал за народ! Душил вас, кровососов. Сто-ять, когда с тобой говорит голос революции!
На голове этого комкора красовался во всю плешину кручёной бечевой багрово-белый рубец – то ли операционный шрам, а то ли, в самом деле, незавершённый сабельный удар классового противника.
Неизвестно, что хранилось в его початом черепе, в той коробке, где воспалённые извилины набухали тяжёлым бредом, но тон был зловещим.
Комиссар продразвёрстки от короткого удара в подбородок плотницким кулаком оторвал босые ноги от пола и, запрокинувшись навзничь, упал плашмя на щелястые половицы.
Другой, стоявший рядом, больной присел и, пятясь задом, уполз под свою кровать, выглядывая оттуда красными, выпученными, как у рака, глазами.
Бросившись к двери, отец рванул её на себя, но в руках осталась только ржавая скоба ручки.
Замки в таких лечебницах открывались снаружи, да и то замысловатыми защёлками, над которыми и нормальный человек поломает голову, чтобы открыть.
На шум в палату вошёл всё тот же санитар с лошадиной мордой, а за ним, из-за спины выглядывала молоденькая практикантка, встречавшая его у порога приёмного отделения. В руках она держала маленький, блестящий баульчик из никелированной стали и длинную смирительную рубашку, рукава которой свисали до самого пола.
– Больной, – вкрадчиво обращаясь к новенькому, сказал мордоворот, – вас обижают?
– Ах, мать-перемать! – не обращая внимание на молоденькую медработницу, вскричал тот. – Какой я больной? У меня шарики не раскатались! Зовите главврача! Пусть она решает – больной я или нет. В зверинец засунули, сволочи!
– Ну, зачем же так ругаться? – смиренно произнесла лошадиная морда. Отцу даже показалось, что санитар на его стороне. – Сейчас придёт Агния Моисеевна и во всём разберётся. Оленька, сходи за главврачом! – не спуская глаз с возмущённого пациента, обратился он к девушке. – А рубашку дай сюда, я её подержу.
Через минуту вошла в палату Агния Моисеевна Сарницкая. Проколола глазами вновь прибывшего и сделала какой-то знак санитару.
– Оп-па! – санитар вскинул руки, и отец, не понимая сам, как это случилось, нырнул головой в белый саван.
Мгновенно руки его оказались скрученными за спиной. Извиваясь всем телом, матерясь по-чёрному, он хотел выпутаться из поглотившего его балахона, но тут же свалился на железную сетку кровати.
Стальным захватом санитар перехватил его ноги, и отец, колотясь головой о сетку, изрыгал из себя всё, чему научился когда-то в плотницкой артели. Отчаяние поглотило его, как поглощает грязная вода в своём водовороте ничтожную соринку.
– Два стандарта инсулина идиоту! – коротко бросила знаменитая выпрямительница мозгов и, повернувшись, вышла из палаты, потеряв всякий интерес к пациенту из областной глубинки, так неожиданно и нечаянно попавшему в этот скорбный для всякого человека дом.
Инсулиновый шок подобен оглушительному удару резиновой дубинкой по затылку. Резкий, но мягкий толчок опрокинул его в звёздные сумерки, ломая суставы. От боли в каждом мускуле он потерял сознание. Для него перестало существовать время и место нахождения в реальном мире.
Полный ступор. Конец всему.
5
– Числитель – это что? – услышал он у самого своего уха. Перед ним на коленях стоял тот, который уполз под кровать во время столкновения отца с «комиссаром». – Знаменатель – это как? – всё твердил любознательный. Он был ещё почти ребёнок с круглой, как шар, головой на стебельковой шее.
Почему-то сразу припомнилась картофельная ботва, проросшая в тёмном погребе – на водянистом белом ростке такие же водянистые круглые зародыши картофеля. Паренёк, наверное, сломал себе голову, изучая этимологию математических терминов.
Действительно – что такое числитель, если копнуть поглубже, и почему он называется так, а не иначе? То же и знаменатель? Что он знаменует? Какой переворот в числе он несёт? Знамя…, знаменатель… Знамение.
Отец дёрнул головой и застонал от плеснувшейся в голове жидкости.
Где? Что? Когда? Много вчера, наверное, перебрал – ничего не помнит.
Но вид недозревшей картофелины обрушил его: «Господи! Сумасшедший дом!»
Смирительной рубашки на нём уже не было.
Отец с тяжёлым стоном опустил босые ноги на пол. На нём были больничные с болтающимися не завязанными тесёмками кальсоны и широкая, с большим вырезом на груди из белой хлопчатобумажной байки рубаха с подожжённым понизу подолом. То ли химикаты подол изъели, то ли в жарочном шкафу так прихватило.
Для сопротивления уже не было никаких сил, ни желания. Тюремная камера ему бы показалась теперь слаще рая. Здесь в зарешеченном окне качалась ветка, и от этого её мерного качания становилось ещё горше и беспросветнее.
Рослый мужик, который вчера просил табачку, теперь сидел у этого оконца и что-то беспрестанно шептал.
Фронтовая контузия от разорвавшейся рядом мины полтора десятка лет назад так его тряхнула, что весь порядок мыслей вдруг рассыпался, как оборванный жемчуг бус, раскатился, и ему уже не собрать их в одну нитку.
– Шш-шш-шш… – шипел по-змеиному «комиссар», выпуская сквозь зубы воздух. Он ходил туда-сюда по палате, между шипением изрыгая проклятия и богохульство:
– Бог… Господин… Какой ты Господин? Я не твой! Я сын змея! Шшшшш… Я тебя на х… видел. Я змей! Шшшш! Не подходи!
Да, видно крепко ему был вбит в затылок гвоздь атеизма. На вчерашнего своего обидчика он даже и не смотрел. То ли в его худой голове не удерживалась память, то ли он не смел больше искушать нового, непонятного человека, поселившегося рядом на кровати.
– Какой ты Бог? Ты что, Карла Маркса или Цеткин, чтобы меня учить? Шшшш… – всё так же шипел несчастный «комкор» в своём богоборческом порыве.
Перестав ходить, он лёг животом на пол, выбросив длинный в белёсых проплешинах язык, как выбрасывают его на солнцепёке собаки.
Отец искоса посмотрел в его сторону, и мурашки побежали у него по спине: язык «комкора» подрагивал и змеился, а на губах пузырилась желтоватая пивная пена.
Отец понял, что капкан захлопнулся, прищемив самую сердцевину его существа. «Ну, спасибо тебе, партийный человек Мякишев! Хорошо служишь власти. Но я ведь на неё, на эту власть, не покушался. Бес попутал. Рьяный ты человек, Мякишев. Не раздувал бы горнило, и ковать бы было легче. Кто там, среди ночи, кроме тебя, слушает радио, когда своих забот полон рот? Ой-ой-ой! Что же мне теперь делать?»
В голове тупо стучало, и подташнивало, как после карусельной пьянки. Хана! Отсюда не выбраться! Доказывать, что он вполне нормальный человек, бесполезно! Кто будет слушать? Та мышка-норушка, которая вчера приказала вкатить ему инсулин? Так у неё, наверное, есть указание органов: лечить клином, чтобы впредь неповадно было вражеские голоса подслушивать, завидовать забугорной жизни. Советский человек – самый счастливый человек в мире, и баста! Он счастлив даже тем, что ни ухом, ни духом не ведает, как живут его братья по классу, которые ещё не осознали своего бедственного положения и не скинули в мусорную яму истории захребетников и кровососов от капитала.
Коротко лязгнул запор, дверь открылась, и весёлый бодрый женский голос позвал больных в столовую.
После инсулинового шока сухость во рту стояла такая, что было больно шевелить языком, словно он всю ночь лизал им гипсовую штукатурку. Голод совсем не ощущался, но жажда заставила его подняться с постели, и он потянулся вместе с остальными по коридору туда, где в парной сырости знакомо пахло кислыми щами.
Оказывается, в этой жуткой клоаке была ещё и столовая.
Больные шли молча, сосредоточенно сопя, каждый со своей неотвязной думкой, которая разламывает голову.
Как говорится, война войной, а обед обедом.
