Иван Ле - Хмельницкий. Книга третья
Вдруг, уже подходя к своему хутору, она увидела казаков. Их было не меньше двух десятков. По два-три в ряд ехали они по торной прибрежной дороге на утомленных конях. Они даже не разговаривали между собой, поторапливая лошадей.
Встревоженная мыслями Ганна сошла с дороги, отстав от группы богомольцев. Она шепотом, словно читала молитву, благодарила судьбу за такую встречу. Ганна была уверена, что это едут чигиринские казаки, которые могут рассказать ей много интересного!..
Трудно было определить, кто из них старшой, ехали они осторожно, сомкнутым строем. Поравнявшись с почтительной богомолкой, которая так вежливо уступила им дорогу, они стали приглядываться к ней.
— Чья ты, молодуха? Далеко ли путь держишь? — спросил пожилой усатый казак.
И когда Ганна повернулась к нему лицом, он остановился. Остановились еще двое пожилых казаков, ехавших последними.
— Ах ты господи! — с испугом воскликнула Ганна. — Кажется, я вас, казаче, знаю. Погодите, голубчик, а не…
— Да, конечно, это я. Вот тебе и «господи»! Как тебя тогда, сердешную, звали? — вспоминал казак. — Батько Максим, это наша знакомая молодуха! Вон с того хутора… Вот, дьявол, память отшибло. Кажется, Ганнусей звали? Конечно, Ганнусей, хозяйка на хуторе, сорочка с вышитыми рукавами, Рябко на привязи…
— Какая я теперь Ганнуся? Называйте Ганной, будьте добры. Теперь и я узнаю казака: кажется, Роман, приезжал со своим старшим.
— Роман же, Роман. Ах, такая жалость, что так спешим! — горевал Гейчура.
— Господи, неужели так трудно заехать? А я вот иду к старику отцу в гости. Пожалуйста, заезжайте к нам. Уже вечереет, переночевали бы у нас, как у себя дома, отдохнули бы и коней своих накормили.
— Нет, нет, молодуха, не знаю, как тебя зовут… — заговорил старшой. — Нам нельзя в хуторах задерживаться. Наступило такое время, что казаку приходится каждого кола у плетня остерегаться. Ведь не так далеко и от Киева отъехали. А там столько разных жолнеров… Как-нибудь в другой раз, если позволите. Только никому ни слова, что видела нас…
«Максим Кривонос!» — промелькнуло в голове Ганны. Именно таким и обрисовал его брат Иван. По тому, как фыркали изнуренные кони, Ганна поняла, что казаки не по доброй воле так спешат. Кривонос!.. Самым лучшим своим другом называл его Богдан!
— Может быть, показать вам дорогу, что идет мимо хутора, подальше от недремлющего ока? А там, у левады, и усадьба моего отца. За ней густая роща, и тянется она до приднепровского леса. Может, все-таки переночевали бы у нас? А до утра и о жолнерах разведали бы, чтобы знать, с какой стороны и кого остерегаться. Сама бы и разузнала, все равно не спится ночью… Вот сюда, в кустарничек, сворачивайте, казаки, как раз на дороге ни души. Я же побегу постерегу возле тына, а кто-нибудь из вас, пожалуйста, пусть подождет меня возле трех дубков за огородами. Виданное ли дело ехать ночью, да еще таким усталым.
Возле трех дубков ее ждал старшой. Следом за ней по-старчески семенил отец. Дочь не забывала его и часто навещала. И всегда она была для него желанным, долгожданным гостем.
24
В охраняемой казаком и батраком хате со старательно занавешенными окнами за столом сидели, разговаривая, казаки. Не все казаки остановились на хуторе, часть из них осталась в густом кустарнике, но их тоже угостили ужином. Когда совсем стемнело, через хутор проскочил большой отряд жолнеров из Киева. Они спросили батрака, который возился на скотном дворе, не проезжал ли кто-нибудь через хутор.
— Проскакали как оглашенные, своими глазами видел, в это время как раз закрывал ворота, загнав во двор бычков, — ответил батрак. — Пена кусками падает с коней, а они стегают их, несчастных…
— И много их? — допрашивал старшой, махнув рукой жолнерам, чтобы ехали дальше.
— Разве разберешь при такой их скачке?.. По меньше, чем вас. Куда там, намного меньше. Едут да все озираются, совсем мокрую скотину безжалостно бьют…
Кривонос только головой покачивал, слушая этот рассказ батрака. В разговор вмешался Роман Гейчура:
— Да они не прочь поиграть саблей, показать свою удаль. Разве мы не знаем чигиринских казаков! А полковник Кричевский, очевидно, что-то задумал. Шляхтич Арцышевский недавно прочесывал леса и села Приднепровья. Говорят, что нас ищет, а сам со своими головорезами, словно турок, грабит крестьян, бесчестит девушек. Даже детей не щадят проклятые паны! Привязали к конским хвостам, по турецкому обычаю, да так и замучили четырех девушек! Вот пан Максим и послал меня к чигиринскому полковнику, который прибыл с казаками, чтобы поймать Кривоноса. «Пожалуйся, говорит, полковнику Кричевскому на этого вампира». Понятно, со мной они могли поступить так, как и с другими. Ведь шел я к ним без оружия, мог и без головы остаться.
«Так ты тоже кривоносец?» — спрашивает меня полковник Кричевский. И смеется, ну побей меня вражья сила, словно мы вместе с ним у кумы горилку распивали. Думаю: что делать? Узнал он меня или только прощупывает? Ведь они в каждом подозревают кривоносовца. «Казак, отвечаю, я. А кто у нас, из несчастных, не казакует, не уходит к Кривоносу, уважаемый пан полковник? Вон четырем детям, неповинным детям, а не кривоносовцам, говорю, головы сняли гайдуки пана Арцышевского, привязав их, по его приказу, к конским хвостам». Так и режу, — думаю, семь бед — один ответ.
Полковник вдруг как вскочит из-за стола. Даже саблю выхватил из ножен.
«А ты понимаешь, — говорит он, — что значит честь человека, и умеешь ли сдержать слово?»
Струсил я, но не подал виду. «Жизнь свою готов отдать, говорю, за правду, пан полковник». Я думал, что он имеет в виду мой донос на Арцышевского.
«Не о том, Гейчура, совсем не о том я спрашиваю тебя! — покачал он головой. — На кой леший мне нужна твоя жизнь? Хватит, шляхтичи достаточно отняли их у вас, дураков… Поди и скажи своему Кривоносу: пускай он немедленно исчезает, хоть под землю! Я не хочу ни» его крови, ни крови своих людей. Чтобы и духу вашего тут не было, покуда я с чигиринскими казаками буду хозяйничать в этих краях! Так и передай своим. Покуда я здесь, вашего Кривоноса тут нет. И тебя, конечно… Да смотри, чтобы и сам нечистый не узнал об этой нашей с тобой дружеской, скажем, беседе!..»
Я только руками развел: «Что вы, помилуй бог, зачем мне болтать об этом?»
«Кривоносу об этом ты должен рассказать да еще некоторым, более умным казакам… А чтобы наши польские государственные чины знали, как мы несем службу, мои хлопцы отстегают тебя. Поручу это чигиринским казакам, чтобы большая огласка была…»
— Избили-таки? — спросил старик хозяин.
— А то как же, помилуют, держи карман! Шепчу хлопцам: «Имейте совесть, не вместе ли воевали, когда меня под Белой Церковью прошило пулей?»
«Ложись, — говорит чигиринский казак. — На тебе поучимся, ловчее других будем бить. Ложись!»
Хлестко били хлопцы, ничего не скажешь. Им это забава. А полковник стоял в стороне, горько усмехался и все-таки остановил их на восьмом ударе… Зато они в Перевалочной по-настоящему лупили даже самого пана Арцышевского. С остервенением били, не считая ударов. Дай, боже, нам поскорее добраться до таких же панских собак, как этот Арцышевский! Справедливый полковник у чигиринских казаков!
— Так он же кум самого Хмельницкого! — тихо, но ясно вставила Ганна.
— Ну да, кум. Это по его воле мы притихли, разошлись по домам. Кто куда — и молчок. Теперь вот едем на Запорожье, везем мать на свидание с сыном! — сказал последние слова Кривонос с улыбкой, посмотрев на странного казака, сидевшего рядом с ним. У него была перевязанная платком голова, как у раненого.
— Матерь божья! Да вы женщина, — бросилась Ганна к «казаку». — А я-то думала — все казаки разговаривают, а этот словно воды в рот набрал, ни слова. Думаю, ранен… Как это хорошо! Пока мать жива, сердцем своим она всегда с детьми… Лишил меня господь материнского счастья, чужому радуюсь, — неожиданно заплакала вдова.
Теперь уже Подгорская утешала расстроившуюся хозяйку.
25
Приближалось запоздавшее в этих северных краях лето. Но не оно оживляло, не оно радовало природу морского побережья. Над ним пролетали на север встревоженные кем-то острокрылые чайки. В их испуганном крике слышалась тревога. От лета не улетают миролюбивые чайки. Очевидно, в приморских заливах и в лесных чащах Фландрии нарушили их привычный покой.
Богдан Хмельницкий со своим отрядом наконец натолкнулся на приморские заставы французских войск. Настороженные печальным криком чаек, испуганные наступлением с моря испанцев, захвативших Дюнкерк, солдаты охотно рассказывали высокому офицерству, что испанцев в море «видимо-невидимо». Оттуда вон и чайки улетают на широкие просторы бескрайнего моря.
— Мы идем на помощь французским войскам. Далеко ли еще до них? — поинтересовался Хмельницкий.
Граф Конде любезно прислал Хмельницкому переводчика, который должен был сопровождать его во время пребывания казацкого войска во Фландрии. Правда, Хмельницкий, зная хорошо латинские язык, мог обойтись без переводчика.
