Мэри Рено - Маска Аполлона
Я подозвал разносчика. Когда мы снова остались вдвоем, он спросил:
— Как ты думаешь, что я тут делал перед твоим приходом? — Я пожал плечами. — Целыми днями я только и делаю, что мотаюсь по городу, знакомства завожу, к гетерам на вечеринки, как на работу, завожу разговоры с банщиками и цирюльниками, — всё ради того, чтобы узнать настроения людей. Это самое лучшее, что я могу сделать для Платона. Это — и еще держаться подальше от Дворца. Архонту показалось, что мы слишком близки; он меня возненавидел почти так же, как Диона.
— Возненавидел?! — Я был потрясен. — Так уже и до этого дошло?
— Тихо, — предостерег он; это мальчик принес вино. — Заклинаю тебя, Нико, об этом никому ни слова. Пока это не вышло на свет, мы каждый день хоть что-то приобретаем. Сейчас это мелочи: не так посмотрит, подколет… Но если начнется в открытую — что делать Платону? Честь, верность, преданность дружбе… Ведь это душа его! Он благороден; это самое малое, что о нем можно сказать; так что на его нейтралитет рассчитывать не приходится. А тогда вся его великая миссия рухнет.
— Я пробовал объяснить это Диону, почти два месяца назад.
— Честный человеку, живущий в прогнившем городе, поневоле становится жестким, — медленно сказал Спевсипп. — Он видел слишком много подлых компромиссов; любое приспособленчество ему ненавистно. При его-то внешности, он наверняка еще в юности к этому пришел. — Спевсипп нахмурился, глядя в свою чашу, потом осушил ее. Я поднял бутыль из миски со снегом и налил ему снова. — В Академии мы верим, что правда это величайшее благо, доступное человеку; и потому к ней надо стремиться как к радости, а не терпеть, как детишки слабительное терпят. На этой вере вся философия стоит… Ты не волнуйся, Нико, я не собираюсь тебя логикой обременять. Я только хочу сказать, что убеждение можно сделать и приятным, в этом ничего постыдного нет; если тебе нужна чистая вода, то не дразни кальмара… Платон постоянно повторяет это Ксенократу; тому малому, что так тебя порадовал, сравнив актеров со шлюхами. Он вообще-то славный, только сам себе в этом не признаётся. «Приноси жертвы Грациям, — говорит Платон, — и они вознаградят тебя всеми достоинствами, какие тебе нужны.» Я рассказал ему однажды, что построил им алтарь в саду. Ну а недавно я слышал, как он сказал это снова; совсем другому человеку.
— Неужто Диону? — Сердце у меня подпрыгнуло. Я шумно поставил чашу на стол. — Уж ему-то никаких жертв приносить не надо. У него и так есть все достоинства царя. Зачем ему достоинства царедворца? Знаешь, Спевсипп, если дойдет до открытого разрыва — оно и к лучшему. Он станет свободен от обязательств и сможет заявить свои права.
Спевсипп изменился в лице и накрыл мне руку своей ладонью. Издали это выглядело лаской, но ногти его впились глубоко. Я понял и умолк. Он наклонился ко мне и понизил голос; но так, что его всё-таки можно было расслышать и за соседним столом.
— Конечно, дорогой, если они поссорятся, ты узнаешь об этом первым. Если ты на самом деле намерен ухаживать за этим парнишкой. Но я тебя предупреждаю, он испорчен до мозга костей. Жадности там даже больше, чем красоты; а врет он так, что и критяне могут позавидовать.
Пока он говорил, я услышал, как рядом двигают скамьи, и поблагодарил его взглядом.
— Ты ревнуешь, — говорю, — потому что мы после вечеринки ушли домой вместе? Очень милый мальчик… Ну и что? И не понимаю, почему ты обвиняешь его в жадности; ведь то кольцо он попросил на память.
Когда я вернулся в нашу гостиницу в Гелоре, вся труппа собралась вокруг с расспросами о Сиракузах. Я сказал, что никаких перемен не заметил. Все погрустнели; а я удивлялся на себя: почему не рассказал им новость, которая бы их осчастливила? Ведь это были не просто коллеги, а и друзья. Наш третий, Филант, талантливый молодой человек, который в лучшие времена играл бы вторые роли, заходил во все храмы Диониса по пути и оставлял хоть какое-нибудь приношение…
Я недавно оскорбил Диона (при нашей разнице в статусе вряд ли можно говорить о ссоре), но был готов наброситься на Спевсиппа ради него. Если Менекрат и остальные, воодушевленные моими новостями, пошли бы пить за скорейшее падение Диона, — я бы обязательно набросился и на них; а они этого не заслужили.
Пытаясь разобраться в себе, я вспомнил, как часто сидел перед масками царей-героев, — ну хоть Тезея из «Эдипа в Колоне», — чтобы вчувствоваться в их величие. Как сказал Платон (насколько я его понял), прежде чем может возникнуть подражание, должен существовать оригинал… А можно ли ненавидеть Форму, в сущность которой стремишься проникнуть?… Но даже обнаружив природу своей задачи, решить ее я так и не смог.
Мы отыграли еще пару ангажементов, а на обратном пути снова заехали в Леонтины. После того как посмотрели нас в комедии Алексия, они теперь предложили нам хор, чтобы можно было поставить «Ипполита» на городском празднике. Я играл, как и все протагонисты, Федру и Тезея; Менекрат оказался отличным Ипполитом, очень трогательным в сцене смерти; принимали нас замечательно. Банкет после спектакля затянулся до зари; чем жарче становится на Сицилии, тем больше они превращают ночь в день. И всех нас горожане разобрали по домам, предложив своё гостеприимство. Моим хозяином оказался некий Рупилиус, отставной офицер наемников Дионисия; римлянин, но вполне воспитанный человек; он получил там кусок земли, за службу, вместо пенсии.
На другой день после банкета, уже заполдень, я был еще в постели и баловался завтраком из дыни, охлажденной на снегу, и бледного вина со склонов Этны, когда мой хозяин поцарапался в дверь. Попросив прощения, что будит меня так рано, он протянул мне письмо, доставленное из Сиракуз срочным курьером. Тот менял лошадей по пути, а сейчас ждал моего ответа.
Я поставил чашу на мраморный столик возле кровати и взял письмо. Оно было запечатано гербом, которого я не мог разобрать, потому что ставни были закрыты от полуденного сияния; но никто другой просто в голову не приходил. Я ему нужен! В какой-то беде он обратился ко мне; значит всё-таки мне верит.
Будь мой хозяин греком, он бы застрял возле меня в надежде узнать, что в письме; но римляне слишком горды, чтобы проявлять любопытство, считают его недостойным, так что он просто ушел. Я выскочил из кровати, отворил ставни и остался читать у окна, на свету, нагишом. Резкий свет слепил; да и банкет вчера был настоящий сицилийский… Я проморгался и попытался снова.
«Дионисий сын Дионисия афинянину Никерату. Радости тебе. Когда ты прочел Эпитафий нашему покойному отцу, мы выразили желание видеть тебя в классической трагедии, когда пройдет время траура. Государственные заботы и курс наук вынудили нас это отложить. Теперь, когда наш курс закончен и у нас появилось свободное время, Городской Театр представит в девятый день месяца Карнейос „Вакханок“ Эврипида с тобой в качестве протагониста. Всех остальных актеров ты можешь выбрать сам. Хор уже готовится, очень приличный хор. Хорегом выступает Филист. До свидания.»
Я прочел еще раз. Во дворе возникло какое-то шевеление; это был свежий конь курьера; ждали моего ответа.
Я закрыл ставни и бросился обратно на смятую постель. В комнате пахло дыней, вином и потом. В бутыли оставалось еще три четверти; я потянулся за ней, но положил назад. Вино не поможет мне думать.
В Сиракузах дорийский календарь; я пытался сообразить, что это за месяц Карнейос. Должен быть следующий, наш Метагейтнион. Девятое через пятнадцать дней, для репетиций времени в обрез.
Ну зачем я сюда приехал? думал я. У меня была работа, друзья, нормальная жизнь; дома я знал, на каком я свете. Почему тысяча актеров просто занимается своим делом, а на меня навалился этот выбор, рвущий меня пополам? Что я сделал не так? Какого бога оскорбил?
Не Диониса. Вот он, через смертного тезку своего, приглашает меня играть его самого в одной из величайших ролей классической трагедии; не какой-нибудь «бог из машины», а центральная роль, вокруг которой всё действие развивается. Я вспомнил, как наш молодой Филант задерживался возле каждого алтаря со щепоткой ладана или гроздью винограда. Кто говорит, что боги не ценят жертвоприношений от людей? После нашего представления он сразу же вышел бы на вторые роли. А если Менекрат сыграет царя Пентея, то сыграет блестяще — после его Ипполита я в этом не сомневался — и будет устроен на всю оставшуюся жизнь. Родственники предоставят ему почетное кресло, и Теор при его приближении будет вставать.
Дионис благословляет верных слуг своих… Ладно, хватит о Дионисе.
Мухи жужжали вокруг дынной корки; а я лежал — руки под головой — и разглядывал какого-то жука на перекладине под потолком. Долго лежал. Наконец поднялся и раскрыл шкатулку с маской, стоявшую на столе. На этот раз она была у меня с собой.
Я поставил маску на подушку, вертикально, а сам лег напротив нее, опершись подбородком на ладони. Маска смотрела на меня; и взгляд ее был не пустым, как в последнее время в Афинах, а каким-то тайным, Дельфийским. Он ни на что не отвечал, только вопрошал. «Разве ты не тот Никерат, сын Артемидора, который сказал любимому и почитаемому человеку „Я выберу бога а не тебя“? Ну так и выбери меня, если сможешь меня обрести. Курьер ждет, и я тоже…»
