Павел Загребельный - Роксолана. Страсти в гареме
Для Баязида разбивали шатер, но шах-заде желал посмотреть на жилище юрюка и оседлого крестьянина.
Изнеженные почти до женственности, стамбульские сановники, сопровождавшие шахе-заде, предупредительно исполняя все его прихоти, брезгливо останавливались перед грязными ворохами из самана, не отваживались даже заглянуть в отверстие, откуда бил острый запах животных или смердящий дым кизяка. Брызгали бальзамами, отворачивали носы, недовольно перешептывались. А Баязид не боялся ничего, погружался во тьму этого первобытного жилья, слушал гостеприимное обращение хозяина, речь которого, казалось, не имела ничего общего со стамбульской, сохраняла еще первобытную свою нетронутость и грубость, когда слова наталкиваются одно на другое, будто камни в горном потоке, не утратила еще своей жестокой медлительности, которая была так к лицу этим крепким, костлявым людям, неуклюжим, но надежным, как и их примитивный быт. Здесь не было ничего лишнего. Халупа из самана. Внизу люди и козы, вверху каморка для припасов. Два отверстия. Одно служит дверью, другое — окном. Очаг посередине, дым может выходить в любое отверстие, может оставаться внутри — так теплее. На земляном полу соломенный мат, у стены на деревянном топчане шерстяные матрацы и ватные одеяла, неокрашенный деревянный сундук, несколько медных посудин, каменная кружка для воды — вот и все богатство. А что человеку нужно? Поддерживать огонь в очаге, иметь воду и ночлег, покой и убежище, о Аллах!
Кладбища рядом, они видны от каждой халупы, словно напоминание о неизбежности. Камни, поставленные в изголовьях и у ног покойников, стерлись от непогоды — или это свидетельство суеты сует, или равнодушие перед судьбой, или великое спокойствие жизни, которое выверяет и измеряет свою силу единственной мерой — смертью?
Печаль здесь начинается с момента рождения. Может, потому так много черного в одежде, и лишь красное, будто удары крови, пробивается сквозь сплошную черноту и цветет вечным цветом жизни и непокорности. Ритм жизни определяется здесь сменами времен года, погодой, стихиями, отсчет времени ведется от одного события до другого: лавина, разлив реки, гибель скота, укус змеи, нападение грабителей и война, война, война.
На солнце здесь не смотрят, потому что оно ослепляет, печет, палит, зато любят луну и ее серебристое прохладное сияние, живут под нею, вздыхают, слагают песни, молятся. Как мало нужно человеку, чтобы жить, и как безгранично много надо для целой жизни! Живут тут под луной и ветром, среди овец, одиночества и нужды такой, перед которой бессильно человеческое воображение.
В своих беспорядочных странствиях и суете Баязид наталкивался и на стойбища юрюков. Навстречу ему выезжали старейшины племен — ихтияры, кланялись, подносили чаши с верблюжьим молоком. У каждого племени была своя одежда, свой язык, даже чаши неодинаковые — то деревянные, то из драгоценного металла, то глиняные, то выдолбленные из камня. Удивительно, как могли Османы объединить всех этих людей, все эти земли, обычаи и привычки? Баязид еще мог понять силу меча, которым завоевывают земли. Но что удерживает их, какая сила? Единство, о котором упорно говорит султан, а за ним повторяют имамы? Но разве можно единство смешивать с однообразием, на которое человеческая природа никогда не согласится? Если и было тут что-то в самом деле общее, так это убогость и нужда.
И жилища юрюков, кажется, схожи были именно их убогостью. Три столба, на них натянута редкая черная попона из козьей шерсти. Ткань касается пола только с двух сторон — с юга и с запада. С севера и востока вместо стен невысокая ограда из циновок, крыша поднята и оттянута длинными веревками, закрепленными поодаль за камни. Циновками устлан и пол, открытой осталась только полоска для очага. Глиняные кувшины для воды, медный таганок, у входа попоны, сбруя для ослов или верблюдов, за шатром кучка сухого верблюжьего кизяка для топлива.
И так всю жизнь, столетия, тысячи лет, всю историю! Можно ли такое хотя бы представить себе? А люди должны жить.
Самым удивительным для Баязида было то, что люди эти не очерствели душой, не было у них злобы, отличались добродушием, до слез поражали своим гостеприимством, а наивностью превосходили, наверное, и детей. Сами же и смеялись над своей наивностью, рассказывая султанскому сыну о разных приключениях кочевников. Как шли два юрюка, а навстречу вельможа из самого Стамбула. Поклонился им и поехал дальше. А юрюки стали спорить. Один говорит: «Поклонился мне», а другой: «Мне». Догнали вельможу: «Кому поклонился, бей эфенди?» Тот говорит: «Забыл». Тогда бросились к кади. Судья выслушал их, подумал, сказал: «Кто из вас глупее, тому и поклонился».
Или шли однажды два юрюка и нашли арбуз. Стали думать, что это такое. Решили — птичье яйцо. Покатили его впереди себя, арбуз ударился о дерево, за которым сидел заяц, и разбился. Заяц со страху бросился наутек. Юрюки воскликнули: «Ах, если бы знали, что в этом яйце заяц, сами бы его разбили!»
Баязиду показали колодец, из которого Ходжа Насреддин вытягивал луну, и, не вытянув, завещал вычерпывать воду, пока в ведре у кого-нибудь все же окажется небесное светило. Так юрюки до сих пор черпают оттуда воду для своих овец и верблюдов.
Ничего не добывая, кроме простейших средств для поддержания жизни, юрюки в то же время не теряли ничего из того, что имели, жили крепкой памятью, передавали из поколения в поколение с огромным трудом добытый опыт, по крупице собирая мудрость, которой гордились не меньше, чем своей свободой.
Ихтияры племени караевли — чернодомных, наверное самого бедного из всех увиденных Баязидом, поглаживая седые бороды, рассказывали шах-заде о юрюке, который превзошел умом всех вельмож Стамбула. Собрал, мол, их всех султан и загадал загадку: в двадцать — тигр, в тридцать — лев, в семьдесят — корова, в восемьдесят — курица, в девяносто — яйцо. Никто не мог отгадать. А юрюк из-под Коньи, прослышав о султанской загадке, приехал в Стамбул, явился во дворец к падишаху и объяснил, что его величество султан, изображая течение человеческой жизни, намекает на свою старость. Султан обнял юрюка и сделал его своим великим визирем.
Баязид не без тайной мысли пересказал ихтиярам хадис пророка. Спросил пророк правоверных вот так, как спросил бы он их: «Как вы будете вести себя тогда, когда эмир будет как лев, судья — как облезлый волк, купец как ворчливый пес, а правоверный между ними — как напуганная овца в отаре, нигде не нашедшая себе пристанища?! Что должна делать овца, находясь рядом со львом, волком и псом?»
Ихтияры молчали. Потом позвали бедного чабана, сказали ему о Баязиде и спросили, что бы он мог поведать султанскому сыну. У чабана не было с собой никакого имущества, кроме герлыги — пастушьего посоха. Он прижал герлыгу к груди и запел: «Ох, герлыга, гердыга, горе нам с тобой! Сорок трав и цветов сорвал я в горах, я искал медоносные цветы, на которые садятся пчелы, я искал травы, из которых Лукман [24] — хеким изготовляет целебные лекарства. Я хотел тебя, овечка, накормить, как невесту, я так трудился, а что заработал? Не овец, а вшей!»
Затем ихтияры спросили шах-заде, известно ли ему, кого османцы считают самыми плохими среди людей, плодов и животных. Юрюк, ярик и каз, то есть кочевника, сливу и гуся.
Баязид посмеялся и сказал, что именно об этом он и ведет речь. Разве правда на этом свете неминуемо должна быть в нищете? Прозябать? Даже верблюд смердит и ревет, когда его долго не кормят и не поят.
Ихтияры мудро поглаживали бороды. Этот шах-заде в самом деле не похож на всех тех, кто когда-либо забредал в эти забытые Аллахом земли из пышного Стамбула. Он не стремится, чтобы его боялись и ненавидели. Он хочет, чтобы его любили. Но он сын властелина и сам когда-нибудь может стать властелином, значит, хорошо знает, что верблюда, когда он ревет или не слушает, бьют всегда по шее, потому что это место самое уязвимое. А бедняков, когда они бунтуют, бьют по голове. Разве не приходили к бедным юрюкам святые люди, каждый из которых объявлял, что он пророк Махди, царь, который скрывался и теперь возвращается? Их имена сохранены в памяти простого люда навсегда. Нур Али, шейх Джеляль, Баба Зюннун, Донуз-оглан, Вели-Халифе, Календер-шах, Шюглюноглу Коджа. Много их было. А где они? Повешены в Сивасе, в Токате, в Конье и Кайсери. Посему юрюки говорят: «Лучше нападать на караван, чем бунтовать против султана». Он султанский сын, их почетный гость, они ничего не имеют, чтобы почтить его как должно, потому хотели бы преподнести ему подарок, чтобы заверить в своей преданности великому падишаху, да продлит Аллах его дни на земле.
Баязид поинтересовался, что они хотят ему преподнести.
Ихтияры сказали, что у них есть гарам-заде, то есть проходимец, жулик, которого они купили всего лишь несколько дней назад у племени тава, потому что тава на звон золота поворачиваются так, будто там Мекка. Этот гарам-заде хотел взбаламутить племена против всемогущего султана, он пытался это делать даже здесь, будучи купленным за кошелек старого серебра, наверное, это очень опасный преступник.
