Владимир Аристов - Ключ-город

— Винись, Федька, не то доведется в другой раз пытать.

Сидел Салтыков, откинувшись на лавку, скреб пальцами лысину, пыхтел, гмыкал в ржавую бороду. Направо за столом — седой подьячий с маленьким лицом. Щуря подслеповатые глаза, разглядывал на свет приготовленные перья. У стены ждал заплечный мастер Ермошка, широконосый мужик с равнодушными глазами и дикой бородой.

После вчерашней пытки Федор едва держался на ногах. Огнем горело все тело. Посмотрел на Молибогу. У того губы черные, в лице ни кровинки, и сам точно одеревенел. Федор опустил голову, глухо выговорил:

— Винюсь, боярин.

Салтыков ткнул пальцем на Молибогу. К стрельцам:

— Сего пока в тюрьму волоките.

Подьячий потянулся к чернильнице, откинул свисавшую на лоб седую прядь, обмакнув перо, ждал. Федор говорил медленно, голос хрипел.

— Злоумышлял я на великого государя Димитрия Ивановича, хотел черных людей против государя на гиль поднять. А в том злом умысле я один повинен.

Салтыков засопел, сердито спросил:

— Подлинно ли один? Что Шуйские тому делу заводчики, то государю ведомо. Не был ли кто из черных людей с тобою в сговоре?

— Подлинно, боярин, не были.

Подьячий бойко затрещал пером, записывал Федоровы речи.

«А на расспросе с пытки Федька сказал: умышлял на великого государя Димитрия Ивановича со зла, что пришли с ним, с великим государем, на Москву литовские паны и чинят-де они наглостью московским людям многие обиды. А слыхал еще, что хочет-де великий государь Димитрий Иванович отдать королю Жигимонту Смоленск да Новгород да Псков и иные русские города и земли, и оттого злом еще более распалился».

У подьячего, когда писал расспросные речи, мелко тряслись руки. Сколько в приказах сидел, никогда не слыхал, чтобы злочинцы такое говорили.

Салтыков махнул сторожам, чтобы Федора увели. За боярином ушел и заплечный мастер Ермошка. Подьячий, оставшись один, стал перечитывать расспросные речи. Вздыхал, качал седой головой:

— Не злочинец сей Федька, если за землю русскую стоит.

18

Христофор Людоговский поселился в Немецкой слободе у Конрада Минтера, оружейного мастера. К оружейнику каждый день приходили немцы и швейцарцы, служившие в дворцовой охране. Кто нес в починку мушкет или пистоль, кто просто заходил поболтать с уважаемым Конрадом. Перед Людоговским немцы почтительно снимали шляпы, шепотом говорили Минтеру, что его постоялец запросто бывает во дворце у царя Димитрия. Оружейник запрокидывал клиновидную бороду и многозначительно поднимал кверху палец.

— О, мне кажется, что это весьма важный господин и он вовсе не тот, за кого себя выдает. — Немец косился на дверь в комнату постояльца. — Но прошу вас говорить тише, так как немецкий язык он так же хорошо понимает, как и мы с вами. Вы подумайте: он приехал в Москву, чтобы торговать, а между тем возы с товаром, которые он с собою привез, стоят на дворе неразвязанными, в то время когда его соотечественники торгуют и получают от этого большие прибыли. Мне кажется, что его интересует в Москве не торговля, но нечто другое, — многозначительно заканчивал Минтер.

Людоговский целыми днями пропадал неизвестно где и возвращался в дом Конрада к ночи. Три дня спустя, после того, как увезли в ссылку Шуйских, в комнате постояльца оружейника сидели Христофор Людоговский и шляхтич Казимир Рекуц, полуполяк, полунемец, только что приехавший в Москву.

— Царик Димитрий, — говорил Людоговский, — имеет весьма строптивый характер. С тех пор, как он сел в Кремле и объявил себя непобедимым цезарем, он не желает никого слушать. Все свое время он пирует с панами и шляхтой или сидит над картой и мечтает о завоевании Крыма; иногда он приказывает приводить к себе женщин, в том числе даже молодых монахинь, которых, как говорят, он предпочитает всем остальным. Вчера я осмелился ему заметить, что хотя его величество наияснейший король и пан Сапега считают покорение крымцев весьма великим делом, но есть дела более неотложные. В ответ он пообещал прогнать меня бичами, если я отважусь еще раз на столь дерзостные речи. Я сделал вид, что эти слова не произвели на меня никакого действия. Он сказал: «Я знаю, что пан Сапега поручил тебе шпионить за мной, и я могу не только прогнать тебя кнутами, но и повесить, когда мне вздумается». — О, Христофор Людоговский только ничтожный купец и поставщик товаров для вашего величества! — возразил я, чувствуя, однако, что моя жизнь висит на волоске, ибо наш непобедимый цезарь весьма вспыльчив, он действительно мог меня повесить и через час раскаяться в этом. — Осмелюсь напомнить вашему величеству, — сказал я, — что моему покровителю, ясновельможному пану Сапеге, известны многие обстоятельства чудесного спасения царевича Димитрия, о которых не должны знать московские люди.

Казимир Рекуц высоко поднял бровь:

— И после этих слов царик вас все же не повесил?

— Как видите, нет, пан Казимир. Напротив, гнев его тотчас же прошел. Он подошел ко мне и, положив свою руку ко мне на плечо, мирным голосом спросил: «Чего же ты желаешь, Христофор?» — О, ваше величество, — ответил я, — что может желать купец? Я хочу только напомнить желание его величества наияснейшего короля и моего покровителя пана канцлера. Они хотят, чтобы ваше величество, помня свою клятву, не медлили бы долее с возвратом городов и областей, которые ваше величество обещали уступить польской короне, если бог и пан король помогут вам сесть на московский престол. Особенно, — сказал я, — это важно в отношении Смоленска, отнятого Москвою у Польши.

— И даже после этого он, по обычаю московитов, не приказал хотя бы отодрать вас кнутом?

— О, нет! Он сказал мне: «Можешь сообщить пану Сапеге, что я помню свое обещание и оно будет исполнено, когда мы с божией помощью еще крепче утвердимся на московском престоле».

— Пан Христофор, отчизна не забудет ваших услуг! Его величество давно объявил о вашей нобилитации.[18]

Людоговский мазнул по усам пальцами, опустив глаза, смотрел на Рекуца из-под опущенных век.

— В Москве я не шляхтич, а только купец и верный слуга пана Сапеги.

Помолчал, поднял голову, взгляд стал жестким:

— Но есть еще немаловажные обстоятельства, заставляющие думать, что еще нельзя положиться во всем на божью волю и нашего царика. Недавно открытый заговор показывает, что многие русские не склонны считаться с желанием царика и не признают его своим государем. Димитрий помиловал Шуйского в то время, когда палач уже готовился отрубить ему голову. Он поступил разумно, так как казнь столь знатного боярина могла вызвать неудовольствие всех его собратьев; сейчас Димитрий послал гонцов немедленно возвратить усланного в ссылку боярина Василия и, как я слышал, намерен осыпать его всевозможными милостями, чтобы склонить его к себе.

Казимир Рекуц невнятно пробормотал:

— Я всегда говорил, что сей Димитрий весьма хитер. Людоговский вздернул острый нос.

— Но среди участников заговора есть люди, расположение которых вряд ли удастся приобрести столь легко, как расположение бояр. Я говорю об архитекторе Коневе. Мне пришлось затратить некоторую сумму денег для того, чтобы узнать от приказных чиновников подробности показаний, данных этим преступником. Из них и из других показаний ясно, что душой заговора являлись не братья Шуйские, но сей Конев, предлагавший действовать немедленно и решительно. Его собственное признание изобличает в нем опасного врага нашей отчизны, в чем я имел возможность убедиться сам несколько лет назад в Смоленске. Но наш царик не хочет отдать его палачу. Он желает, чтобы к приезду прекрасной панны Марины был выстроен новый дворец. Сделать это в столь короткий срок может только архитектор Конев. Единственно, чего мне удалось добиться от царика, это того, что Конев будет оставаться в заключении еще неделю, потом он будет освобожден и приступит к постройке дворца. Но кто поручится, что этот человек, очутившись на свободе, не станет опять поднимать московских мужиков против наших людей? — Пожевал тонкими губами. — В просвещенных европейских странах, как и в нашем отечестве, убрать неугодного человека столь же легко, как выпить чарку доброго вина. Всегда найдутся молодцы, желающие заработать десяток червонцев. Ночь, нечаянная ссора, нож или сабля — и душа неугодного вам человека отправляется отыскивать своих праотцов. К сожалению, в Москве нельзя найти людей, для которых подобные дела были бы привычной профессией.

Рекуц несмело начал:

— Если этот человек столь опасен нашей отчизне…

Людоговский перебил Рекуца:

— О, пан Казимир! Он опасен не только как заговорщик, но уже потому, что является образованнейшим среди москалей, умеющий к тому же строить превосходнейшие крепости, примером чему служит здесь Белый город, а на рубеже — Смоленск. Кто может поручиться, что наш царик Димитрий, почувствовав силу, какую ему дает власть над москалями, не забудет благодеяния, оказанного ему королем, и в одно прекрасное время не обратится против нашей отчизны? Тогда люди, подобные сему архитектору Коневу, будут весьма опасны. — Усмехнулся жестко. — Готов поклясться пресвятой девой, что царику, когда он вздумает строить новый дворец для прекрасной панны Марины, придется искать другого архитектора.