Геннадий Ананьев - Риск. Молодинская битва
Нойон согласился с планом Михаила Воротынского, только внес поправку: не на одну переправу выйдет тумен, а на две. На самую удобную. Топкий брод, что левее Одоева, и на Камышовый брод, что правее его. Причем ставил Челимбек условие: у Топкого брода можно сечь крымцев всех подряд, а на Камышовом опасаться того, чтобы не попал под меч либо стрелу царевич. Лучше, если удара с тыла вовсе не будет. Он, Челимбек, обещал, что как только на Топком броде начнется сеча, царевич не поспешит туда на помощь, а побежит спешно в свой улус. Внести страх в его душу, как обещал Челимбек, он сумеет.
Крымцев побили. И немудрено, коль все было заранее предусмотрено. Замешкался было Фрол с одоевской дружиной, но от этого получилось даже лучше: крымцы, придя в себя, сплотили ряды против воротынцев и казаков, оттого удар одоевцев оказался особенно неожиданным и внес совершенную панику в татарской рати. Фрол после сечи хвалился, что он специально припозднился, приписывая окончательный успех себе. Никифор же оценил этот факт таким образом:
— Намотать на ус следует удачу для нас самих неожиданную, но Фролу дружину оставлять негоже. Он — что пустая бочка: звону ой как много, а коль до дела, кишка тонка.
Князь Михаил тоже не одобрил сбоя в общем плане сечи, посчитав, и не без основания, что Фрол труса спраздновал. Хорошо, что все хорошо кончилось, но могло быть и худо.
Двужил же продолжал:
— Какая мысль у меня, князья-братья: не все время вам здесь службу служить, покличет вас государь, на кого тогда дружину одоевскую оставите, вот в чем закавыка. Не грех, считаю, поступить так: в Воротынске Сидор Шика пусть воеводит, когда без князя, а одоевскую я под руку возьму. С собой пяток смышленых дружинников прихвачу на выбор. Из них себе сменщика готовить стану, чтоб в грязь лицом не ударил, когда немощь меня одолеет.
Разумно. Чтобы Фрола не обидеть, решили оделить его тройкой деревень, дюжину пленников-татар дать да усадьбу знатную срубить возле той деревни, какая ему больше всего приглянется, самого же Фрола держать при князе Михаиле с малой дружиной.
Худо ли?
Не худо, конечно, только не учли братья, что Фрол о другом мечтал, играл на Казенном дворе двойную игру.
Отослали в Москву из крымского полона знатных вельмож, получили в ответ милостивое слово государя, медали золотые и повеление стеречь его, царевы, украины от вражеских набегов; Михаил с жаром принялся устраивать одоевскую дружину на свой лад и рубить новые засеки. Сам лично на всех сторожах побывал, какие еще по примеру отца начали ставить белёвские и одоевские воеводы.
Многое, по оценке Михаила, сделано было разумно, но немало и того, что предстояло подправлять, усиливать. Особенно тылы Одоева и Белёва, они были совсем голыми. Вроде бы чего ради от своей земли засеками отгораживаться и ставить сторожи на Упе, только князь Михаил со стремянным своим так рассудили: раз татары чаще всего идут на Одоев от Каширы и Серпухова, когда их там постигает неудача, этого и следует остерегаться не менее, чем нашествия со стороны Поля. Ведь как получилось бы, не дай знать загодя Челимбек о намерении Сагиб-Гирея? Единственное, что оставалось бы — отбиваться, укрывшись в крепостях, бросив на произвол судьбы окрестные села. Не до жиру, быть бы живу.
Засеку на левом берегу Упы-реки начали ладить всем миром. Не только посошный люд трудился и нанятые для этого мужики-мастеровые, но и дружина, снявшая на время кольчуги. Государю же и Разрядному приказу отправил князь Михаил челобитные, чтобы присланы были бы стрельцы, дети боярские и казаки для пяти сторож, которые наметил он с Никифором по новой засечной линии.
Царь уважил просьбу, и князь Михаил, довольный этим, еще более вдохновенно принялся проводить свою идею в жизнь, оканчивать, однако, все задуманное пришлось Никифору Двужилу: Михаила и Владимира государь позвал в Москву.
Принял их царь Иван Васильевич вновь в той палате, замысловато расписанной и изукрашенной, в какой беседовал с ними после освобождения. И на сей раз разговор состоялся весьма доверительный: юный царь жаловался на козни бояр, которые в борьбе за верховенство в Думе совершенно не замечают его, своего государя, кому державой править самим Богом определено, и позвал он их к себе, чтобы иметь под рукой верных и надежных слуг. Князю Владимиру он отдал свой царев полк, а Михаилу повелел быть ему первым советником во всех делах. А еще повелел государь братьям, особенно Михаилу, думать, как наказать Казань, которая продолжает лить христианскую кровь без меры и с которой русская рать пока что поделать ничего не может. Рать, посланная в очередной раз на Казань, дошла лишь до устья Свияги и с позором вернулась.
Но не отступать же. Царь так и сказал:
— В следующем году пойдем.
Не состоялся поход в срок, предложенный князем Михаилом Воротынским, и причиной тому стал мятеж москвичей и великий пожар.[150] Терпения у людишек не осталось от бесчинств самого царя, его свиты, но особенно — Глинских и их ближних, что вели себя словно монголы-вороги. И царя юного наставляли, чтобы делал он все, что ему хотелось, без малейших на то ограничений. А рыба, если с головы начинает портиться, то и хвост завоняет скоро. Челядь рангом пониже тоже творила бесчинства без стеснения. Даже псарям царевым закон был не писан.
Особенно возмущался народ после венчания Ивана Васильевича на царство. Став самодержцем, он мог бы смело оттолкнуть от себя Глинских, тем более что в жены себе выбрал, вопреки советам Глинских, юную Анастасию[151] из Захарьиных, чей род, хотя и не был истинно русского корня, а начинался от Андрея Кобылы, выходца из Пруссии,[152] но давно и верно служил князьям московским. Увы, все надежды не оправдались, ничто не менялось, и московский люд не выдержал. Мятеж начали было усмирять, но тут запылала Москва.
Город выгорел дотла, и все москвичи, от мала до велика, угнетенные полным разорением и задавленные страхом перед неминуемой царской карой, будто съежились, однако мятеж и пожар подействовали на Ивана Васильевича отрезвляюще. Он велел привезти из российских городов людишек всех сословий, чтобы вместе с москвичами пришли бы они на Красную площадь слушать раскаяние своего государя.
В урочный день Красная площадь заполнилась до отказа. От всех городов Земли Русской прибыли и знатные, и простолюдины, а москвичам не чинилось никакого препятствия — шли все, кто имел на то желание.
Колокола уцелевших звонниц пели славу, а души православные ликовали. Того, что кремлевская стена была опалена и черна, зияла разломами, что лишь кое-где на пепелищах начали подниматься свежие срубы, что к трубам бывших домов, сиротливо торчавших, прилепились шатры, юрты и шалаши из обгоревших досок, никто в тот миг не замечал. С нетерпением ждали царя всей России, великого князя Ивана Васильевича.
Площадь пала ниц, когда в воротах, от которых остался лишь железный остов, показался митрополит с иконой Владимирской Божьей Матери в руках. Она чудом сохранилась в Успенском соборе, огонь не тронул ее. Народ крестился истово, видя в этом хорошее знамение.
За митрополитом шла свита иерархов с крестами и иконами в руках. Они прошествовали к Лобному месту и замерли в ожидании царя. И вот наконец он сам. Властелин Земли Русской. Статен, высок, пригож лицом. Добротой веет от него. За ним — бояре, дьяки думные, ратники царева полка и рында. Площадь молчит. Она еще не могла поверить молве, что юный царь изменился. Она ждала царского слова.
И он заговорил, обратившись вначале к митрополиту. Стоном души звучали слова о злокознях бояр, творившихся в его малолетство, о том, что так много слез и крови пролилось на Руси по вине бояр, а не его, царя и великого князя.
— Я чист от сея крови! — поклялся он митрополиту и, обратившись к оробевшим боярам, молвил грозно: — А вы ждите суда небесного!
Помолчал немного, успокаиваясь, затем поклонился площади на все четыре стороны. Заговорил смиренно:
— Люди божьи и нам Богом дарованные! Молю вашу веру к нему и любовь ко мне: будьте великодушны. Нельзя исправить минувшего зла, могу только впредь спасать вас от подобных притеснений и грабительства. Забудьте, чего уже нет и не будет! Оставив ненависть, вражду, соединимся все любовию христианскою. Отныне я судия ваш и защитник.
Красная площадь возликовала. Но еще радостней приветствовала она решение царя простить всех виновных и повеление его всем по-братски обняться и простить друг друга.
Здесь же, на Лобном месте, царь возвел в чин окольничего дьяка Адашева, вовсе не знатного, лишь выделявшегося честностью и разумностью, повелев принимать челобитные от всех россиян, бедных и богатых, докладывая ему, царю, только правду, не потакая богатым, не поддаваясь притворной ложности.
Вскоре после этого юный государь объявил о походе, и как ни пытался князь Михаил Воротынский отговорить его, перенести поход на лето будущего года, царь остался твердым в своем решении.
