Иван Лажечников - Басурман
– Я за него и за себя отвечаю! – воскликнул он. И перед ним поставили красаулю, в которой налито было двойное число стоп, выпитых каждым в его отсутствие.
– Вот как у нас, по-византийски, купайся в вине! – кричал Андрей Палеолог. Ножки его путались, как мокрое лыко; нижняя челюсть, которая и без того выдавалась вперед, опустилась еще более, так что профиль его с резкими углами тупоумия, ложившийся на стене, был уморительно смешон.
– Вот как у нас по-русски! – сказал Хабар, осушив ужасную красаулю.
Хмель всего скорее обнаруживает характеры; не на дне колодца, а на дне стакана надо отыскивать истину. Отвага заискрилась в глазах и словах Хабара; деспот морейский тотчас высказал в себе хвастунишку. Оба заняли главную сцену пира.
– Что же мы? – сказал Хабар, – пили за здоровье великого князя, великой княгини и благородного хозяина, а не честили благородного братца его, Мануила Фомича, что стережет для него Константинов град на заветных камешках?
Сколько ни сквозило в голове Фомича, он понял, однако ж, насмешку и объявил, что брат за бегство свое к султану лишен их отцом прав на византийский престол. Тост был отказан.
– О, братцы, тяжела ноша царская, – сказал деспот, печально нахохлившись и вздыхая, – я и сам от нее отказался. Ведь Византийская империя не то, что ваше Московское княжество. Сколько в ней морей и рек и сколько великих городов! Самый меньшой городок больше Москвы. Не только что конному, и птице в год не облететь наше царство. А вашу землишку и всю в горсть захватишь.
– Наша земля и так в длани божией да в могучей руке нашего богатыря Ивана Васильевича, и эта ручка махает широко! – произнес важно дьяк Бородатый, приосанясь и охорашивая свою бороду. Торжественное удовольствие блестело в глазах маленького великокняжеского Тита Ливия.
– Спасибо! – воскликнул Хабар. – Выручил! Никогда еще так ладно и складно не говорил. Поцелуемся за то и выпьем во славу и красование нашей землицы… Прибавь еще: матушка наша Русь святая растет не по годам, а по часам, а Византия малилась да малилась до того, что уложилась вся в господине великом, деспоте аморейском, Андрее Фомиче.
– А кем же ваш московский князек и мой неблагодарный зятек вышел в люди, как не через Фомичей?
Хабар и за ним несколько боярских детей захохотали. Около спорного пункта составился кружок; Антон с удовольствием смотрел на эту борьбу, в которой деятелями были, с одной стороны, благородная любовь к родине и своему государю, с другой – хвастливая слабость. Кто бы не пожелал победы первой стороне и не ручался за нее!
– Да, да, таки с того времени, как появилась на Руси сестра моя София Фоминишна, вы и свет божий взвидели, татары от вас побежали, Новгород пал, Москва стала походить на город; с того времени Иван Васильевич сам поумылся…
– Ох! – вырвалось из богатырской груди Хабара. Казалось, он глазами хотел съесть византийского хвастуна.
Боярин с окладистою, седою бородой вышел на сцену и произнес, низко поклонившись:
– Мы чествуем и кланяемся сестрице твоей, а нашей господыне, великой княгине Софье Фоминишне за то, что она Русь нашу полюбила паче своей родной земли (да стоит ли упоминать об этой соромной земле, которую поедает поганый бесермен, аки татарская саранча). А тебе, господине, деспот аморейский, не пригоже заочно на нашего осподаря Ивана Васильевича ла… (боярин остановился, покачав головою), не пригоже и мне твоей милости молвить худое слово.
– Ваш господарь, а мой зятек и сам обижает меня – считает хуже бракованной куницы. Выдал дочь мою за верейского князя и из бабьего узорочья прогнал его в Литву. Спасибо! Какая мне честь во дворе великокняжеском? В какой льготе держит он меня? Какие дары от него? Хуже, чем татарскому царевичу Даньяру!
– Дед и отец татарского царевича и он сам трудились много христианского дела ради, – молвил боярин, опять кланяясь, – каждому по заслугам.
– А я… я… эки вы дураки!
Боярин еще ниже поклонился и почесал голову.
– Знаете ли? у меня в кармане Византийская империя.
– Невеличка, – прервал Хабар, – коли в твой карман уместилась, так я посажу за свою пазуху и пяток твоих царств.
Этот ответ сопровождался хохотом русских, которые были помоложе, и многих иностранцев, понимавших русский язык. Кто из них, будто нечаянно, толкнул деспота морейского, кто показал сзади, что готов щелкнуть его по лысине. Греки печально головой качали. Боярин с окладистою седою бородою сохранял важный, холодный вид.
– Я мог бы… я сулил вашему Ивану мое византийское царство.
– Летит журавль на небе! – запел Хабар.
– Не мешай же мне, щенок! – вскрикнул претендент, топая повелительно ножкой. – Знаешь ли? словечко сестре, мигом тебя в железа!
Вспыхнул Хабар и встал во всю молодецкую высоту свою со скамьи, на которой до сих пор сидел перед Палеологом. Он засучил правый рукав своего кафтана и, гордо подбоченясь левою рукой, закрутил большой палец ее блестящим поясом.
Претендент, довольный своей отвагой, может быть и первенькой, продолжал, похваляясь и горячась более и более:
– Не честил меня Иван, как подобает честить царя и шурина своего, так я ему шиш показал. Знайте, все права свои на византийское мое царство подарил я шпанскому королю Фердинанду и королеве Изабелле.
– Ты забыл, господин деспот, – сказал почтительно один из греков, – что отдал сперва эти права французскому королю Карлу Восьмому, что он по этому случаю наряжался в Константинову багряницу и торжественно величал себя Августом.
– Да! – сказал презрительно Андрей Палеолог. – Не угодил мне, так я разгневался на него и отдал другому. Такой же окаянный, как и русский Иван…
– Лжешь! – вскричал Хабар и вместе с этим дал пощечину наследнику великого Константина и Августа.
– Прекрасно, – сказал Антон, – кто не умеет заставлять уважать себя, не достоин уважения.
И бросил золотую цепь, подарок деспота, к ногам его; она тяготила благородного молодого человека.
– Любо! – воскликнуло несколько голосов. – За всю Русь нашу кланяемся тебе, Иван Васильевич Хабар.
– Ох, ох! – завопил деспот, придерживая щеку ладонью. – Греки, мои греки, вступитесь за меня… Обида господину вашему!.. Унижение!
Сделалась суматоха. Кто брался за шапку и острил лыжи, кто утекал и без шапки. Знаменитая пощечина отдалась в голове пирующих и отрезвила многих. Несколько домочадцев, составлявших двор деспота, бросилось было, чтобы схватить Хабара, но отступили, испуганные ли его грозным, неподвижным положением или криками русских, что они бревна целого не оставят в доме, если только дотронется кто до их товарища. Может быть, дворчане боялись наказу Гаиды – беречь милого человека. Кончилось тем, что Андрей Палеолог, в надежде пожаловаться великой княгине, пошел жаловаться своей возлюбленной, а гридня, за несколько минут такая веселая и шумная, опустела и замолкла. Последние из нее вышли Хабар и постоялец отца его.
У ворот перенял кто-то Хабара. Это была гречанка. Она пришла не пенять ему (смело ли это ее сердце?), но проститься с ним, может быть, надолго… может быть, чтобы никогда не увидеться. Как-то передадут это происшествие Ивану Васильевичу; каков час найдет на грозного властителя!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава I
РЕШЕНИЕ БЕЗ АПЕЛЛЯЦИИ
По крытому переходу, который вел от двора великокняжеского к церкви Благовещения, еще тогда деревянной, возвращался Иван Васильевич с утренней молитвы. Когда он выходил из храма божьего, по ясному челу его носились приятные впечатления, оставленные в нем молитвою; но чем далее он шел, тем тяжелее гнев налегал на это чело и ярче вспыхивал во взорах. За ним, в грустном раздумье, следовал красивый статный молодец: это был сын его Иван.
Следом их шел боярин Мамон. Никто не смел нарушить угрюмое молчание великого князя. Иоанн-младой старался скрадывать шорох шагов своих, чтобы не оскорбить им слух отца в такое время, когда малейшее неловкое впечатление могло разрядить ужасную вспышку гнева. Он знал, что гнев этот, не возбужденный потворством или своекорыстием приближенных, мог еще улечься или по крайней мере не иметь роковых последствий. И потому берег он эту возможность, как искусный механик дает свободный пропуск сердитым водам, накопившимся от непогоды, чтобы они не прорвали плотины. На лице боярина разыгрывались то удовольствие злобы, то страх, и слухом и взором жадно следил он малейшее движение своего господина. Молчание их похоже было на то, когда вынимают из урны роковой жребий. Жребий был вынут: Иван Васильевич остановился в середине перехода и, обратясь к сыну, сказал:
– Слышал, Иван, что сделал твой любимый Хабар?
– Слышал, господине, – отвечал спокойно Иоанн-младой.
– Легко вымолвить: заушил деспота морейского.
– А за что, сказали тебе, отче?
– Ни с того ни с сего, вестимо хмельной! не впервой ему озорничать. Коли до нынешнего дня носил еще голову на плечах, так это ради тебя.
