Роман Антропов - Бирон
Гробовая тишина воцарилась в тронном зале дворца.
Ее нарушили дальнейшие слова Голицына:
— Но, прежде чем вы подпишете эту грамоту, которая станет достоянием народа, я почтительнейше прошу вас, ваше величество, ответить на следующие вопросы. Ведомо ли вам, что народ желает, дабы тяготы государственной власти вместе с вами разделяли члены Верховного тайного совета?
— Ведомо, — ответила Анна Иоанновна.
— С вашего ли согласия и с вашего ли желания пункты сей ограничительной грамоты составлены?..
Прежде чем Анна Иоанновна успела ответить, Голицына перебил Остерман:
— То, о чем вы говорите, князь Голицын, ведомо, наверно, императрице… — И он тихонько шепнул Голицыну: — Чего вы тянете? Пусть прямо подписывает…
Это был исторически-знаменитый ход великого дипломата: ему было необходимо, чтобы Анна Иоанновна всенародно, то есть в присутствии главенствующих классов империи, не произнесла роковой, неизбежной фразы: да, дескать, эта ограничительная грамота составлена с моего желания и согласия. Остерман выразительно поглядел на Анну Иоанновну. Она вспомнила главный урок своего блестящего учителя и, придав всей своей фигуре приниженный вид, покорно пробормотала:
— Вы желаете, чтобы я подписала вторично этот акт? Хорошо, я повинуюсь воле членов Верховного тайного совета. Вот моя подпись! — и она, быстро подойдя к столу, на котором лежала грамота, подписалась под ней.
— Я говорил, что у этой женщины все должно повторяться дважды в жизни, — пробормотал Джиолотти на ухо Бирону.
— Да здравствует императрица Анна Иоанновна! — закричали Голицын и Долгорукие, а за ними и их сторонники.
Пушечный выстрел с верков Тайницкой башни{28} был ответом на эти слова.
Анна Иоанновна едва стояла на ногах. Ее лицо было белее горностая. Сначала она обратила взор на Бирона — тот утвердительно кивнул головой, потом поглядела на Остермана — этот довольно улыбался. Взглянула императрица на Джиолотти — и сразу под влиянием его чудесного, таинственного взора успокоилась.
«Они спасут меня… Не может быть, чтобы меня так вероломно предали они…» — молнией пронеслось в ее голове.
Но вдруг ее взгляд встретился с ликующе-торжествующим взглядом Екатерины Долгорукой. В этом взгляде она прочла такую безумную злобу и хитрую радость, что все ее существо пронзила мысль:
«Измена!»
— Ура! Да здравствует императрица Анна Иоанновна!! — продолжали греметь находившиеся в тронном зале дворца.
Трепещущая Анна Иоанновна стояла на ступенях трона.
И вдруг какой-то неясный шум донесся из коридоров дворца. Этот шум происходил как бы от гула многих взволнованных голосов. Толпа придворных смолкла, замерла, удивленно поглядывая друг на друга. Что это за шум? Откуда он? Почему?
Князья Голицын и Долгорукий смертельно побледнели.
— Что это… что такое?.. — испуганно пролепетал Голицын.
Совершенно позабыв о присутствии императрицы и всего двора, Долгорукий схватился за голову.
— Это, кажется, то, о чем я тебя упреждал, — хрипло шепнул он Голицыну и стал знаками подзывать к себе Остермана.
Последний, заложив руки назад, повернулся к Долгорукому и Голицыным спиной.
— А! — вырвалось у тех подавленное восклицание гнева и страха.
Заслышав шум, Анна Иоанновна облегченно, радостно вздохнула. Она как-то сразу поняла, что это надвигается то спасение, которое ей обещали и Остерман, и Бирон, и великий чародей Джиолотти. Она быстро поглядела в глаза этим людям и убедилась в том, что не ошиблась.
Шум все усиливался. Теперь уже можно было разобрать отдельные возгласы:
«Пустите! Вы не смеете!.. Мы будем защищать вход. Не нарушайте приказания императрицы!.. Это — ложь! Это распоряжение не императрицы».
Послышался звон оружия.
— Господи, что это там делается?! — испуганно загудели в дворцовом зале.
— Свят, свят, свят, Бог Саваоф… Да воскреснет Бог, да расточатся врази Его!.. — громко произнес митрополит дрожащим голосом.
Анна Иоанновна с радостной улыбкой поспешно спустилась со ступеней трона.
Как раз в эту секунду опомнившийся от испуга князь Алексей Долгорукий бросился по направлению к главным дверям тронного зала.
— Стой, князь Алексей!! — властно крикнула Анна Иоанновна. — Ты это куда устремился?
Тот остановился как вкопанный. Все замерли, затаили дыхание.
— Ваше величество, я хочу узнать, что там происходит.
— Не беспокойся. Я узнаю сама.
— Но это невозможно! — воскликнул Долгорукий. — Никакая опасность не должна угрожать вашей драгоценной жизни…
— Молчать! — в бешенстве, исступленно крикнула Анна Иоанновна. — Как смеешь ты мне прекословить? А-а, вы думаете, что вы совсем связали меня вашей грамотой?! Это мы сейчас увидим! — И она бросилась к дверям.
В эту секунду новый яростный вопль и звон сабель ворвались в тронный зал.
— Долой, негодяи! Как вы смеете не допускать до императрицы ее верноподданных дворян и ее верных солдат?! В последний раз: дорогу — или мы будем стрелять! — гремели голоса.
Анна Иоанновна, ликующая, упоенная торжеством, распахнула двери и громко крикнула:
— Прочь, дерзновенные!.. Как вы смеете не пускать ко мне? Кто отдал вам такой приказ? Сюда, сюда, ко мне, мое дворянство, моя гвардия!!
Секунда — и в тронный зал не вошла, а, подобно какой-то лавине, нагрянула, ворвалась толпа людей. Тут были статские и военные. Впереди первых находился князь Черкасский, во главе вторых, — офицер Масальский.
Те, кто стоял поблизости дверей, в испуге шарахнулись в сторону, давя друг друга.
— Всемилостивейшая государыня! — начал взволнованным, запыхавшимся голосом князь Черкасский, опускаясь на одно колено перед Анной Иоанновной. — Мы, дворянство, подали членам Верховного тайного совета наши планы относительно нового государственного устроения, по коему вам, ваше величество, куда больше будет предоставлено прав и привилегий, чем по их ограничительной грамоте. Но господа верховники наши планы рассматривать не желают. Повели сие сделать, всемилостивейшая государыня! — окончил Черкасский.
Сильное изумление отразилось на лице Остермана.
«Каналья! В последнюю минуту тоже свои «планы» выдумал…» — подумал он.
Анна Иоанновна вспыхнула. Этого она не ожидала, и, хотя Остерман и шепнул ей тихо: «Не волнуйтесь, это ерунда», однако она вздрогнула и резко бросила Черкасскому:
— Вот как! Стало быть, и вы, господа дворяне, тоже желаете ограничить по-своему царскую власть вашей императрицы? Признаюсь, не это ожидала услышать я от вас!..
— Государыня… — начал было Черкасский.
Но продолжать ему дальше не пришлось.
— Довольно!! — загремел вдруг с необычайной силой голос полупьяного Масальского, которого даже слегка качнуло при этом. — Довольно!! Как, князь Черкасский, и вы пристаете к этой шайке, которая хочет отнять самодержавие у нашей возлюбленной монархини?
Лицо Масальского пылало бешенством. Он положил руку на эфес сабли и наступал на Черкасского.
Тот смертельно перепугался и замахал руками.
— Да нет, нет, Бог с ними, с этими «кондициями»! Только не желаем мы тогда и Верховного тайного совета…
— Верно! Молодец! — продолжал Масальский и громко, обратясь к товарищам-гвардейцам, крикнул: — На колени господа, перед великой самодержавной императрицей!
Все гвардейцы, как один человек, опустились на колени.
— Ваше императорское величество! — начал Масальский, а за ним и другие гвардейские офицеры. — Не хотим мы, чтобы нашей государыне предписывались законы. Вы, ваше величество, должны быть такой же самодержицею, как все прежние государи. Вас чуть не силой принуждали и принудили подписать ограничительную грамоту! Злодеи! Как они смели посягать на священную царскую велю? Прикажите, ваше величество, — и мы принесем к вашим ногам головы злодеев!
— Спасибо вам… Благодарю вас, мои доблестные, верные господа офицеры, за вашу преданность и любовь к самодержавной российской короне! — воскликнула Анна Иоанновна. — Так что же: стало быть, могу я грамоту сию уничтожить?
Остерман уже подавал Анне Иоанновне только что подписанную ею знаменитую грамоту.
— Рвите ее, рвите, ваше величество! — загремели гвардейцы, дворяне и часть верховников.
Анна Иоанновна высоко закатила глаза, словно призывая благословение Божие, опять широко перекрестилась и разорвала толстую бумагу.
И в эту секунду послышалось падение тела на пол. Это Екатерина Долгорукая свалилась в глубоком обмороке…
— Ура! Ура! Да здравствует самодержавная императрица!! — гремел тронный зал сотнями возбужденных голосов.
Голицыны и Долгорукие еле держались на ногах. Их лица были не только бледны, но сини.
