Станислав Калиничев - Невенчанная губерния
— Не… Ты вот всяким барахлом торгуешь. Револьвер тебе не попадался?
— Чего-чего? — не понял тот.
— Револьвер, говорю. Где бы его купить или обменять на что? Мне он — вот как! — позарез нужен.
— Пальнуть хочешь? Салют в честь молодых?
— Мне для дела надо.
Тимоха перестал жевать, посмотрел на парня, туго соображая. Трудно было отвлечься от стола, от графина. В другое время он отругал бы Шурку, но теперь было недосуг. Чтобы отвязаться, недовольно сказал:
— Ей-бо, все вы, штраховские родственники, балахманные. Подойди к Соньке или ейному интеллигенту. У них дури твоего не меньше.
И не стал больше разговаривать. А гости уже захмелели, развязнее стал гомон за столом. Соня подняла рюмку, утёрла косточкой пальца слезу со щеки и сказала:
— Жалейте друг друга… И ты, Наца, и ты, Роман. Жизнь такая жестокая, даже порою подлая.
— Нашла, кому это сказать… — вполголоса, вроде бы про себя, заметила Дина.
Она сидела рядом с Худяковым. Тот сделал вид, будто не услышал столь непонятное замечание. Зато отец обдал Дину таким уничтожающим взглядом, что она скривилась и опустила голову. А Соня продолжала почти умоляюще, дрогнувшим от волнения голосом:
— Защищайте друг друга больше, чем себя!
Гости притихли, взволнованность Сони передалась и им. Но Дина снова не выдержала, обронила вроде бы в шутку:
— Нацу попробуй обидеть… — но скрыть злости в своём голосе не смогла.
— Горько! — не дав ей до конца высказаться, крикнула Соня.
И все со вздохом облегчения закричали: «Горько!». Молодые встали. Роман склонился над Нацей, но не в силах был коснуться её чужих, пересохших губ. Тогда она подхватила с затылка кончики вуальки, прикрылась — скорее ладошкой, чем подхваченным краем реденькой сеточки.
— Целуй, — шепнула, едва не плача. — Всё равно не отвяжутся. Ну!
Он прильнул к её губам, задержал дыхание и… долго не мог прийти в себя.
Гости пялили на них глаза — никакого впечетления. О них, о гостях, кажется, забыли. Бабушка Надежда Ивановна захлопала в ладоши, остальные тоже, а Тимоха, сам изнемогая от этого поцелуя, заорал:
— Сладко!
Молодые наконец сели. Тяжело дыша, взъерошенный жених потянулся к рюмке. Дина вышла из-за стола, направилась в свою комнату. Видеть такое было выше её сил. Хотел было Степан Савельевич остановить дочь, призвать к порядку, но бабушка перехватила инициативу:
— Подарки! Пошли подарки смотреть! — И, уже выходя из-за стола: — Не какую-нибудь бесприданницу выдаём!
Все потянулись в боковушку, где на железной кровати с панцирной сеткой, на столике и просто в углу были разложены в общем-то не ахти какие подарки. Шурка заглянул в дверь между чужими спинами — в это время Соня показывала кастрюльки — и вернулся к столу, за которым оставался сидеть только Худяков. Обрадованный случаем, парень подсел к нему.
— Господин Худяков… Лексей Сергеич! Вы — человек…
Увидав, что парень захмелел, Худяков жестом остановил его и предложил:
— Давайте выйдем на воздух. Тут душно.
— Правильно! — согласился Шурка. — З-золотой вы человек, Лексей Сергеич! Я за маманю вам…
Вышли на крыльцо, освещённое по случаю гостей пузатым керосиновым фонарём, пристроенным под навесом. Стоял холодный осенний вечер. В воздухе висела липкая изморось, которая могла разохотиться надоедливым дождём или мокрым недолговечным снегом. Зябко передёрнувшись, Шурка тронул Худякова за локоть.
— Лексей Сергеич, душа горит! Жить не могу…
— Тебе, Шура, не следовало пить.
— Та рази я пью? Эт-т за друга. Мне, — схватил он Худякова за руку и, тараща луповатые глаза, в которых от напряжения блеснули слёзы, выдохнул: — …револьвер нужен! Одну скотину убить надо. — Отпустил руку Худякова и схватил себя за горло: — Вот так надо!
— Тс-с… Разве можно, Шура? — и показал взглядом в конец двора.
Из-за ворот выглядывал поднятый верх пролётки. В ней, должно быть, дремал нанятый Надеждой Ивановной извозчик. Предполагалось, что молодые первые дни останутся у Штраховых, в комнате девчат, а потом уже переберутся в Макеевку. Поэтому Дина прямо с вечера должна была уехать с бабушкой.
— Хорошо, — зашипел Шурка, — я тихо… Он, понимаешь, тятю угробил. На межевой камень… Сверху, с эстакады, нам с Серёгой хорошо было видать. На собрании, значит. Мы враз его узнали…
Алексей Сергеевич был наслышан от няньки, матери этих парней, про обстоятельства гибели её мужа Ивана Ивановича, поэтому начинал кое-что понимать. Но тут из сеней выглянул Серёжка.
— Ты куды запропастился? — спросил у брата.
— Сгинь! Я вот хочу всё про Абызова Лексей Сергеичу…
— Довольно, не надо больше. Пойдемте в комнату. Вы вот что, ребята, — строго осаживая Шурку, который ещё клокотал, предложил Худяков, — приходите к нам почаще. И не только, чтобы мамашу проведать. Поговорим спокойно… А пока — никому ни слова. Договорились? Ты присмотри за ним, чтобы язык не распускал, — наказал Серёжке.
— Могила! — охотно согласился Шурка.
В горнице продолжалось вялое застолье, а Тимоха, судя по всему, уже не первый раз пытался запеть:
— Ревела буря, гром гремел…
Его не поддерживали. Мария Платоновна собирала грязные тарелки, уносила объедки, на кухне ей помогала мать Романа, обе время от времени появлялись у стола и снова исчезали. Соня пыталась наладить разговор с Гаврюхой — парнем добрым, но туповатым, а Степан Савельевич, который уже хорошо подпил, поучал жениха, каким надлежит быть настоящему шахтёру. Нельзя сказать, что Роман слушал его с должным вниманием. Только бабушка витала над всеми.
Самой несчастной чувствовала себя Дина. Когда гости пошли смотреть подарки, отец заглянул к ней в комнату и сурово сказал:
— Ты чего тут бунт устраиваешь? А ну, марш за стол!
— Не хочу…
— За косы выволоку.
Фыркнула ему в лицо, но в горницу вышла и с обиженным видом уселась на своё место. Она всех их тут ненавидела. Её обворовали. Возмущало благодушие бабушки. Забрав её на лето в Рутченковку, она тем самым подсунула Нацку Леопольду, создала им условия… А теперь и Романом довольна, на подарки не в меру расщедрилась. Мелькнула мысль: «Пойти в сарай и повеситься, испортить им всё!» Эта свадьба ставила её в положение отвергнутой. Соню — так хоть за конторщика выдали, а тут коногон! Сам факт, что она старше той, которая выдана за коногона, низвергал Дину из барышень в девки. Перед свадьбой сёстры перегрызлись окончательно.
— Ну, что ты всё цепляешься? — взмолилась тогда Наца. — Моему несчастью разве можно завидовать?
— Тебе завидовать? — презрительно скривилась Дина. — Я бы скорее согласилась оказаться вдовой Леопольда, чем женой твоего неумытого харцыза.
Этого Наца не могла стерпеть.
— Если бы вдруг Поль умер, — зло бросила она, — то таких вдов, как мы с тобой, осталось бы пол-Юзовки.
Дина почувствовала себя так, вроде бы её в грязь макнули. Как же посмела Нацка равняться с нею! Отбила жениха у родной сестры (подумать только — у родной сестры!), разрушила её счастье, и теперь, лишив её будущего, хочет лишить и прошлого! Ведь у неё, у Дины (это подразумевалось само собой), истинная любовь, которая прощает всё, а Нацка — потаскушка. Разве можно сравнивать?
Так что свадьба сестры, как на неё не посмотри, унижала Дину. А когда увидела, что по-настоящему целуется с якобы ненавистным ей Романом, выскочила из-за стола, не в силах терпеть такое. И вот, вынужденная подчиниться воле отца, вернулась, но чувствовала, что не может всего этого вытерпеть.
— …Во мраке молнии блистали… — гудел Тимоха.
Расстроенный тем, что его не поддерживают, обиженно сказал:
— Ну что за люди! Вроде бы не свадьба, а поминки…
Сидевший рядом Штрахов двинул его локтем в бок, Тимоха ойкнул. Бабушка не поняла, в чём дело, но увидала свирепый взгляд сына, который не предвещал ничего хорошего, и поспешила с тостом:
— Вот Сонечка говорила, что теперь вас двое… Дай вам Бог и третьего!
— Для этого Наца уже загодя постара… — Дина не успела закончить фразу.
Рванувшись через стол так, что полетели тарелки, Степан Савельевич закатил ей пощёчину. Тимоха кинулся удерживать его. Загремел, падая, стул. Бабушка поспешила к ним:
— Степан… Стёпка! Побойся Бога!
Тимохе не впервой было успокаивать пьяного хозяина. Знал: нельзя позволять ему разбушеваться — тогда пойдёт крушить всё.
— Парень, — крикнул он Гаврюхе, — хватай его за руку!
Гаврюха рад стараться. Завертелась куча-мала.
— Змеи… Змеи… — рычал Степан Савельевич, пытаясь избавиться от обхватившего его сзади Тимохи. — Они мне по ночам в грудь лезут… Рву… Хвосты рву, а они снова, меж рёбер… Чёрные змеи…
Молодые остались за столом одни. Остальные сгрудились вокруг Степана Савельевича. Нацу охватил страх, вроде её продавали как бракованный товар — и вот брачок разоблачили, скандал разрастается… Она инстинктивно потянулась к Роману, припала к его плечу.
