Княгиня Ольга - Елизавета Алексеевна Дворецкая
Где находится застава, Аудун хорошо знал. Пройдя около роздыха, они наткнулись на передовой дозор Фасти…
Пробыв день с братьями и выяснив все об их положении, Тородд следующей ночью вернулся к основному войску с новостями. Здесь он пристал к берегу сразу, поскольку Мистина велел жечь костры в ожидании, указывая путь в темноте. По сравнению с тем, чего все боялись, Тородд привез очень хорошие новости. Мистина на радостях обнял его и решил немедленно ехать к князю сам. Ждать следующей ночи у него не хватило бы терпения.
И вот наконец, почти на рассвете, его ввели в белое, увитое виноградом и еще какими-то ползучими красными цветочками здание заставы. Зажгли несколько церковных светильников, княжий покой наполнился желтоватым неярким светом. Из трех скамей было устроено ложе, покрытое овчинами, пуховыми перинами и даже белыми льняными настилальниками – добычей из окрестных селений. Половина просторного помещения уже была завалена медной и бронзовой посудой, утварью, ларями, куда складывали милиарисии, фоллисы, украшения, церковные сосуды и шелковые одежды. Из двух разграбленных усадеб и трех церквей добыча и впрямь была хороша.
Но все это в глазах Мистины сейчас стоило не дороже песка морского. Громадное облегчение и тревога, ярость и досада – все это распирало грудь и не давало дышать.
Увидев входящего побратима – Тородд уже рассказал, что тот жив и невредим, – Ингвар хотел приподняться, но скривился и снова лег. Они расстались чуть более двух суток назад. Но эти три дня и две ночи, наполненные ужасом, болью, напряженной деятельностью и мыслями о витающей совсем рядом смерти, показались такими долгими, что сейчас у обоих было чувство, будто они встретились на том свете. Каждому мерещилось, что для этой встречи другой преодолел Огненную реку.
С усилием втянув в себя воздух, будто это могло уберечь от разлома вдруг ставший очень хрупким мир, Мистина подошел и присел на скамью возле лежанки, где сидели бояре во время совещаний. Перевел дух, но не сразу нашел, что сказать. Вокруг толпились люди: его отроки обнимались с гридями Ингвара, сходились прочие старшины, прослышав о появлении Свенельдича. Сейчас надо было выбирать каждое слово. Даже те, что про йотунову мать. А именно то, что просилось на язык, Мистина не сказал бы своему князю, даже если бы их никто не слышал.
Со сгоревшей бородой Ингвар вдруг напомнил ему того малорослого, щуплого мальчика, которого когда-то вручили Свенельду и велели обучать всем мужским искусствам. Ингвару тогда было четыре – на три года раньше положенного от матери оторвали, – а Мистине шесть. У Мистины недавно умерла мать, а Ингвара его родители, Ульв и Сванхейд, по уговору с Олегом Вещим отсылали заложником в Киев.
И поднялось в груди пронзительное чувство, с которым Мистина был почти незнаком: жалость. Человек сильный, себя он не жалел, а другие не настолько его волновали. Будучи телом слабее него, Ингвар с детства возмещал это упорством, бесстрашием и решимостью; но сейчас, видя перед собой бледного, осунувшегося Ингвара, будто языки «Кощеева огня» слизали с него краски, оставив взамен пятна ожогов, Мистина всем существом осознал, как хрупка жизнь человеческая – а именно жизнь его побратима, с которым он всегда был неразлучен. Вид его затронул в самой глубине души какое-то мягкое чувствительное место, оставшееся со времен забытого раннего детства на руках у матери и наглухо запечатанное вот уже девятнадцать лет. Мистина даже вздрогнул – так же больно было, только когда сломанный нос вправляли…
– Быстро я в этот раз отвоевался, да? – совсем тихо сказал ему Ингвар. Наконец перед ним был тот единственный человек, кому он мог сказать о том, что его мучило. – Но этому их кресту я отомстил. Чтоб не думали, будто меня крестом можно взять. Но удачи моей только досюда, выходит, и хватило. Твоя, вижу, еще не вышла. Ты с самим Кощеем тогда в море побратался, да? Теперь вытаскивай…
Мистина стиснул зубы: все-таки пожизненное знакомство сказывалось, Ингвар понимал его почти так же хорошо, как он понимал себя. И жалость переплавилась в ярость; чувствительное место закрылось, будто душа подняла щит, привычно готовясь к бою.
– Рыжий… – почти нежно сказал Мистина, и эта нежность совсем не вязалась с твердым, жестким, как железо, взглядом. При тусклом свете его серые глаза казались черными, как окна в Навь. – Я тоже твоя удача. То, что я остался невредим, – это заслуга твоей удачи. И все, что я дальше буду делать, – это ты будешь делать, только моими руками. Ты – князь, и пока ты жив, мы все – сорок тысяч твоих рук и сорок тысяч твоих ног. А прострелили тебе только одну.
Ингвар помолчал. Услышав от Тородда, что Свенельдич невредим, он обрадовался, но не удивился: он и раньше почти не сомневался, что так и будет. Тот бес, что у него на глазах не так давно вышел из ночного моря, со стекающей с длинных волос водой, совершенно голый и без единого признака принадлежности к человеческому роду, – не мог пострадать заодно со всеми. Он состоял в союзе с силами Иного и не подчинялся обычной доле смертных. Дыхание Марены на погребальной лодье опалило его и закалило до неуязвимости.
Думая об этом, Ингвар испытывал смесь зависти, досады и радости. Но завидовать Мистине было почти то же самое, что завидовать силе и ловкости собственной руки. И вот наконец, когда тот сидел рядом, такой же рослый, мощный и уверенный, как всегда, Ингвар впервые за эти двое суток ощутил настоящее облегчение.
Даже раненый и беспомощный, он оставался князем и отвечал за все. Но теперь за все, в том числе и за князя, отвечает Мистина. Эта рука вытащит из пекла и его самого, и все войско.
* * *
Этот день Мистина провел на Иероне: раньше темноты вернуться к войску было нельзя. Но это время не показалось ему долгим: им с Ингваром о многом предстояло поговорить.
И князю, и его побратиму были вполне очевидны две вещи. Первая состояла в том, что Ингвар продолжать поход не может. Его ожоги жизни не угрожали и от воздействия яичного масла начали подживать, но две раны от стрел требовали покоя, ухода и долгого лечения. Обеспечить ему все это в войске, которое вынуждено постоянно перемещаться и порой вступать в бой, было невозможно.
Но столь же ясно все понимали и другое: из-за ранений князя нельзя прерывать поход. Семнадцатитысячное войско не могло ждать, пока раненые
