Однажды ты узнаешь - Наталья Васильевна Соловьёва
А тридцатого июня над лесом показались самолеты. Сначала один. Летел низко над лесом, словно что-то высматривая. Потом показались еще два. Какой-то мальчишка крикнул:
– Немецкие двухмоторные!
Все стали спорить, что не может быть. Но Лешка возразил:
– А где звездочки у них?
Все замолчали. Вскоре показалась целая армада самолетов. Может быть, сто. Летели рядами, как на параде. А мы все недоумевали: как же их не сбили зенитки на подлете к Минску? Где же наши самолеты?
Через несколько дней стало известно, что Борисов сдан – бои сдвинулись на восток. Какой довольный ходил Лобановский – это надо было видеть! Он уже тогда не скрывался. А мы были растеряны: что делать? Чего ждать?
Как-то утром в окно постучал Лешка:
– Пашку убили!
Оказалось, что ночью к Пелагее приходил какой-то парнишка, по-видимому дезертир, бежавший домой с фронта, и рассказал: Пашку ранило в живот при обороне переправы через Березину. И снова мы слышали крики Пелагеи, женщины ходили обливать ее водой, успокаивали, боялись, что наложит на себя руки.
Еще паренек сказал, что на фронтах с Румынией и Финляндией наши войска уже воюют на их территории, что только вокруг нас бои идут – больше нигде, и что это военная тайна.
Смерть Пашки стала первой. Было сложно в нее поверить. Пашка убит. Казалось, недавно приходил ко мне, и я его ненавидела, прогнала. А теперь его не стало. И звучало так странно: оборона переправы через Березину… Неужели Пашка, этот трусливый, нерешительный Пашка мог что-то оборонять? Наверное, у него было оружие, и он стрелял. И может быть, убил кого-то. Оказалось, что всего за несколько дней Пашка перестал быть тем Пашкой, которого мы знали. Он стал солдатом-добровольцем, сражался, защищал Родину.
Мы ходили подавленные и не знали, что делать с этим потрясением. Все стало нереальным. Мы не видели убитого Пашку, для нас, по сути, ничего не изменилось. Мы жили в безвестности, и с каждым днем нам казалось, что ничего плохого больше не произойдет.
Через десять дней в деревню пришли немцы. Показались на опушке леса, шесть человек с автоматами на мотоциклах. Построили нас. Один из них довольно сносно говорил по-русски. Как я потом узнала, он был поляк, живший на австрийской территории. Тут же хлопотал наш директор школы – в плену кое-как выучил немецкий и теперь с радостью встречал наших завоевателей и пожимал им руки. Я ожидала, что немцы должны были быть какие-то особенные, огромные, чуть ли не с рогами, но нет – они оказались обычными. Так и не скажешь на первый взгляд, что чем-то отличались от наших мужиков. Переодеть их – и все, наши.
Как только все построились, выскочил, оттолкнув директора, Вацлав Лобановский. Я не слышала, что он говорил, но главный немец заулыбался, загоготал «гут, гут» и похлопал Лобановского по плечу. Так Лобановский сделался старостой. Переменился как по мановению волшебной палочки. Будто выше стал, выправка появилась. Он развернулся спиной к немцам и оглядел нас уверенным, хозяйским взглядом, от которого у меня по спине побежали мурашки. Леша, который стоял рядом со мной, как-то почувствовал это и незаметно взял меня за руку.
Никто не стрелял в нас, но страх уже парализовал людей. Страх, что есть сила, которая может внезапно прийти в эту спрятанную ото всех деревеньку и заставить нас делать все что угодно. И эта сила была на стороне таких людей, как Лобановский. Не сами немцы пугали нас, а то, что они давали власть Лобановскому и таким, как он. К тому же мы уже знали, что убили Пашку. Такие, как они, а может быть, и эти – как знать.
Уже нашелся кто-то, кто вслед за директором шептал: не такие уж немцы плохие. Что такого сделали? Ничего. Никого не убили, даже шоколадки детям раздали. Порядки свои наведут, так может, и лучше жить станем. Тут же воспряли те, кто недолюбливал советскую власть и кого в свою очередь не любили колхозники. Такие, как Вацлав, почувствовали, что настал их час. Стали поддакивать. Именно они полушепотом забубнили: что нам советская власть? Голые-босые ходим. А тут церквы пооткрывают. Что плохого-то? А тут трудишься, а толку – шиш. Даже школы платные сделали, не говоря уж про институты. Детям одна только и дорога – в колхоз за трудодни.
В это время, пока рассуждали, жена Лобановского уже прытко метнулась домой, притащила хлеб-соль, чарки. Подавала, наливала и беспрестанно кланялась немцам. Так-так – кивал Лобановский, которому у нас на глазах выдали винтовку. Владек, уменьшенная копия папаши, причесанный на пробор, стоял рядом и заискивающе улыбался. Я никогда не видела, чтобы он так улыбался: обычно лицо его выражало презрение, насмешку, а в тот день он вдруг стал похожим на пятиклассника-отличника. Директор в эйфории крутился рядом, пытался вспомнить немецкие слова и сиял от счастья. Все они словно принимали дорогих гостей и совсем позабыли, что гости эти были незваными.
А тем временем немцы спросили: кто тут у вас евреи? И Лобановский тут же уверенным жестом пригвоздил: а вот эти, эти и вот эти. Аксельроды, Кац и Фишманы. Директор был тут же и радостно соглашался: да-да, это еврейские семьи. Мы еще не знали, что это значило. А немцы сказали: пусть собираются, всех повезем в город – будут с другими евреями жить. Не было криков – люди пожимали плечами и думали только о себе. Ну увезут евреев – что такого? Лишь бы нас не тронули.
Но я помню глаза Розы. Ее испуганные глаза. Моя Роза… Она сразу все поняла. Я попыталась подойти к ней, взять ее за руку, но какой-то немец оттеснил меня – «цурук». И Леша потащил меня назад, в толпу. Еврейские семьи отправились по домам собирать вещи, которые им разрешили взять с собой, а немцы разделились и пошли с ними. Остался только тот, который разговаривал по-русски. Лобановский, посмеиваясь, стоял с ним и уже раскуривал немецкие сигареты. Говорил: «Большевик капут». Мгновенно выучил. Это было несложно: немцы озвучили его давнюю мечту.
Еще я запомнила, как Сима пытался поймать взгляд Владека, все оборачивался, ждал, наверное, какого-то знака. Но Владек и вида не подал, что Сима его друг. Улыбался и заглядывал в рот немцам.
Тем временем мы с теткой вернулись в дом, Леша провожал нас. Я думала только о Розе: куда ее увезут? Сможет ли она писать мне? Смогу ли я ее навестить? А вдруг уеду все-таки в Москву, не узнав ее нового адреса? Вот такая я, Лиза,
