Умереть на рассвете - Евгений Васильевич Шалашов
Петроград не английский лес и не херсонская степь, богачей хватает. Но уж очень бывшему солдату не нравились люди, желающие примазаться к Ленькиной славе, всеми правдами и неправдами прибивающиеся к их команде. Какие-то Сашки-Паны, Мишки Корявые. Тьфу. Не люди, а клички собачьи. Это как в двадцатом, когда Красная Армия с победой в Крым шла, добровольцы в нее и повалили. А где они были в восемнадцатом, когда беляки лезли со всех сторон? Или в девятнадцатом, когда Деникин на Москву пер? Небось у беляков и были. Мало народу — плохо, много — тоже нехорошо. Как их понять-проверить, за идею пришли служить или просто пограбить? Говорил Иван с Пантелеевым, с Гавриковым о том, но отцы-основатели лишь отмахивались — мол, это и хорошо, что народу много, значит, поддерживает народ. Хм… поддерживает. Не случилось бы с Леонидом то же, как с Робин Гудом. Того-то предатель в спину стрельнул.
С недавних пор Иван начал разочаровываться в том, что они делают. Ну, ограбили с десяток совбуров, деньги раздали, а толку? Что, после налетов лавки да ювелирные магазины позакрывались, нэпманы шиковать перестали, а народ стал лучше жить? Шиш! Народ как голодовал, так и продолжает голодовать, а нэпманы как жировали, так и жируют!
Иван Николаев вообще не понимал, почему их до сих пор не поймали или не перестреляли. Питер — город огромный, но, коли угрозыск соединится с ГПУ, от их банды мокрого места не останется. Везет? Или, как болтали, Леньке Пантелееву дружки из ГПУ помогают? Так или нет, но ноги уносить надо. Был ему сегодня знак. Иван никогда никому не рассказывал, да и сам до конца не понимал — было ли такое, поблазнилось ли, но верил. Это батьке Афиногену хорошо говорить, что Бога нет, а не ему, вспоминавшего Всевышнего перед каждой атакой.
А все началось давно, когда он с приятелем Андрюхой ходил искать клад! Понесло их в Белозерский уезд, где стоял когда-то монастырь. От Демьянки часа четыре пилили, но дошли. От монастыря остались лишь руины каменной церкви да заброшенное кладбище с обвалившимися могилами. С одной стороны покоились монахи, с другой — миряне. Где искать клад, мальчишки представления не имели. Может, в могилах? Иван подошел к одной, где вместо привычного холмика лежали четыре небольшие каменные плиты с полустершейся надписью, писанной, как в церковной книге: "АгрфнаМтнки-накрсткадвкаушлкГспдучетрндцтилетъ". В Абакановской двуклассной им говорили, что когда-то слова писали слитно, а некоторые буквы выносили наверх, либо совсем не использовали. Ну, если на камне писать, то каждая буква — тяжелый труд! Иван сумел понять, что в могиле лежит какая-то Аграфена Мотинкина, крестьянская девка, помершая в четырнадцать лет. Почитай, ровесница. Иван представил себе девчонку — в сарафане, с босыми ногами, белозубую. И не важно, что ее нет в живых лет двести.
Оторвав взгляд от могильной плиты, Иван опешил — за ближней березой (старой, втроем не обхватить!) стоял незнакомый черный мужик. Длинный, в долгополом балахоне, как монахов в книжках рисуют, но почему-то без лица. Иван решил поинтересоваться, что тут дядька делает, сделал шаг вперед, но черный мужик как-то быстро — глазом не успел моргнуть, оказался у другого дерева.
Иван посмотрел под ноги. Прямо перед ним шевелилась здоровенная гадюка, уже открывшая пасть. Тихонько, чтобы не потревожить гадину, Иван отошел, оглянулся — а где Андрюха? А тот уже увлеченно ковырял могильную плиту.
— Стой, дурак, не трогай! — крикнул Иван другу, но было поздно.
Жирная гадина — та ли, другая ли, укусила приятеля за босую пятку…
Иван тащил приятеля на себе до самого Абаканова.
— Поздновато ты товарища-то принес, — с сожалением сказал старый земский врач, закрывая Андрюхе глаза. — Сердечко у парня слабое, яд быстро дошел. Притащил бы пораньше, может, и помогли бы чем…
Черного мужика без лица Иван видел еще пару раз. Первый раз в Галиции, перед химической атакой. Никто из роты не хотел брать противогазы, а Николаев подумал-подумал, взял сам, и взвод свой заставил. Глядя на них, вся рота нацепила смешные хари. Зато и осталась рота в живых, одна от всего батальона. А во второй раз встретил уже в Херсонских степях. Взвод, усталый от дневного перехода, разместился на ночлег в каком-то курене. Иван пожалел бойцов, сам встал на караул. Если бы не сам — сомлел бы часовой, не смог бы предупредить о налете белых.
А сегодня он увидел черного мужика у Казанского собора, за колоннадой. Как в лесу — вот у одной колонны, потом у другой, а потом пропал.
По уму, стоило бы плюнуть на все и уезжать из Питера, куда подальше. Устроиться куда-нибудь. Может, впрямь податься в милицию? А можно домой вернуться. Ванька Сухарев весточку прислал, что по череповецкому делу его никто не ищет, гэпэушников, с которыми он подрался, уже уволили, а на их место взяли комсомольцев. Можно вернуться. Но уехать — это все равно что дезертировать.
— Иван Афиногеныч! Ваня! — услышал Иван женский знакомый голос. Обернулся.
— Фроська?!
А Ефросинья подскочила, ухватилась за шею, заливая слезами новехонькую шинель, принялась целовать в щеки, в губы. Иван попытался отстранить от себя обезумевшую бабу — неудобно ж, люди смотрят, но той было наплевать. Наконец-таки удалось успокоить солдатку, усадить на скамейку.
— Фроська, шальная! Ты откуда взялась?
— Да все оттудава, из деревни.
— Как хоть и нашла-то?
— Да так вот и нашла, — вздохнула счастливая Ефросинья, прижимаясь к солдату. — Захочешь счастье отыскать — где хошь найдешь.
— Да ты, голодная небось? — спросил Иван, глянув на ее запавшие щеки.
Фроська лишь что-то промычала, отмахнулась и только крепче вцепилась в рукав шинели.
— Ну, вначале есть пойдем, а потом расскажешь, — решил Николаев, поднимаясь со скамейки. Усмехнулся, пытаясь отодрать от себя Фроську. — Да не цепляйся ты за меня, как кошка, не пропаду, под руку меня возьми, как положено.
В ресторанчике неподалеку от Невского, где Иван привык перекусывать (уж очень там вкусно рыбу жарили!), случилась закавыка. Официант, из новеньких, увидев
