Шмуэль-Йосеф Агнон - До сих пор
– Ей-богу, один ты из всех наших друзей знаешь имена всех наших дочерей, чтоб они были нам здоровы. Мало того что ты знаешь их имена – ты еще перечислил их всех по порядку возраста.
– Как же мне их не помнить? – сказал я. – Таких красивых девушек, как у Бидеров, легко запомнить.
Песл-Гитл развела руками от восхищения. Как ей было знать, что я запомнил этот порядок просто по первым двум словам Торы[80]. Попроси она меня отличить одну ее дочь от другой, я бы не смог – все они были одинаковы, как по внешности, так и по росту и красоте.
Поудивлявшись силе моей памяти, она взяла смуглую девочку за руку и сказала:
– А это наша младшенькая. Она родилась позже всех, и мы ее прозвали Чарни[81], самое подходящее для нее имя, потому что она черная-черная, прямо, как сажа в печке. Однако признаюсь тебе, что я от нее имею, слава Господу, большое удовольствие, потому что, если бы не она, сидеть бы мне одной-одиношенькой, ведь прочие наши дочки повырастали уже, слава Господу, и каждая занята своим делом – та в Народном доме, та вечерними уроками, та рисованием, та музыкой, а та помогает людям, и ты только представь себе – сидела бы я, старуха этакая, одна во всем доме, упаси Господь. Чарни, родненькая, беги, скажи отцу – гость к нам пришел, только не говори, кто именно, а просто скажи – хороший человек пришел.
– А как вас зовут, господин? – спросила Чарни. – Не бойтесь, я не скажу папе, вы только мне скажите.
– Разве можно утаить от отца то, что ты сама узнала? – сказал я.
Она обхватила обеими руками шею матери и шепнула ей на ухо:
– Мама, как его зовут?
– Не говори «его», – сказала Песл-Гитл. – Нужно говорить «как зовут этого господина?»
– Ну, хорошо, – сказала Чарни. – Пусть будет «как зовут этого господина?».
– Если он сам не хочет назваться тебе, – сказала Песл-Гитл, – как я смею назвать тебе его имя?
– Вы просто оба не знаете, как его зовут, – весело воскликнула Чарни. – Вы оба ничего не знаете!
В этот момент в коридор вышел сам Юдл. Поначалу он приветствовал меня довольно холодно.
– Что нужно господину в такое позднее время? – спросил он. Потом присмотрелся, узнал меня, всплеснул руками и воскликнул: – Шалом, шалом! Воистину не иначе как Провидение привело тебя к нам. Я как раз только что, буквально сию минуту, упомянул твое имя. Если это не чудо, то я просто не знаю, что такое чудо. Пойдем, там у меня сидят двое дорогих друзей. Если бы они знали, что ты здесь, они бы вышли тебе навстречу с танцами и барабанами. Чарни, что это – ты до сих пор не спишь? Иди в постельку, жизнь моя.
– Папа, – сказала Чарни, – этот господин сказал, что ищет моего дедушку.
Юдл погладил ее по голове и повернулся ко мне:
– Вот, в тот самый день, когда я достиг шестидесяти лет и понял, что уже не умру преждевременной смертью за грехи свои[82], принесла мне жена, дай ей Бог здоровья, еще одно благословение в жизни, в дополнение к тем девяти девочкам, которые она мне уже принесла. «Ну, что это ты действительно, Песл-Гитл? – сказал я ей. – Если уж ты решила потрудиться и еще раз приняла на себя бремя беременности, почему бы тебе не принести мне на этот раз сына?» Но женщины – у них ведь и ум женский, вот она и принесла мне еще одну девочку. Но как бы то ни было, ничего не скажешь – умница она, наша малышка, а что она красивее всех других девочек в мире, это и говорить не нужно, ты и сам видишь. А сейчас, моя сушеная слива, мой черный перчик, цыганка-уродская-африканка, мурзилка малая замурзанная, скажи мне: «Спокойной ночи, папа», а маме скажи: «Мама, уложи меня спать и послушай, как я читаю молитву перед сном», и, если ты это сделаешь, обещаю тебе, что ты увидишь такой сон, который снится только хорошим девочкам.
– Папа, – сказала Чарни, – ты мне каждый вечер обещаешь хороший сон, а я до сих пор даже самого маленького сна не видела.
– Глупышка, – сказал Юдл. – Ты, конечно, видела сон. Ты просто забыла.
– Что значит «забыла», папа? – спросила Чарни.
– Ну, это вроде того, что вот сейчас я забыл, что у меня сидят важные люди, а я здесь стою и болтаю с такой глупышкой. Песл-Гитл, возьми эту негритянку и заткни ею дымовую трубу, а мне пусть принесут еще один стакан, и если остались еще те тонкие коржики с луком и перцем, которые ты сделала в субботу, то пусть принесут тоже. – Он повел меня к себе, но перед тем, как открыть дверь, остановился и сказал, понизив голос: – Там у нас сидит еще один человек, ты его не знаешь, но он порядочный человек, а главное, честный, «да» у него это «да», а «нет» у него это «нет». Не скажу, чтобы особенно умный, как, впрочем, и все немецкие хасиды почти до единого, у всех у них веры больше, чем ума, но зато на каждом его слове можно построить стену.
Я вошел следом за ним и увидел, что в комнате действительно сидят трое – даян местной общины Нахум Бейриш и вместе с ним Алтер-Липа Эйльберт – тот самый резник и кантор в одном лице, о котором мне рассказывал Миттель, а также еще один гость, о котором мне только что говорил Юдл. Нахум Бейриш был раввином синагоги имени Гинденбурга. Я уже как-то упоминал, что день-другой помогал ему в деле разводов тех еврейских военнопленных из России, которые работали под Лейпцигом на угольных шахтах, были сбиты с пути местными женщинами из немок и бросили своих жен, оставив их в положении агунот, то есть и без мужа, и без развода. И поскольку я не попросил тогда у Бейриша свою долю из тех денег, которые он получал в уплату за эти разводы, он ко мне благоволил, однако, поскольку я не попросил положенного, считал меня «странноватым». Бейриш сидел чуть впереди, а Алтер-Липа Эйльберт – справа от него. Этот Эйльберт всегда называл себя на людях Кельберт, чтобы, как он говорил, лишний раз не упоминать всуе Имя Господне, потому что, мол, его «Эйль» слышалось как «Эль», то есть Бог. А тот третий, господин Кицинген, о котором говорил Юдл, сидел напротив них.
Бейриш был человек невысокий и толстый, с круглым, землистого цвета лицом, и на мясистых крыльях его носа двумя пуговицами торчали две синеватые родинки. Он восседал за столом в длинном лапсердаке и большой велюровой шляпе, из тех, что называются самет[83]. Сходным образом нарядился и Алтер-Липа, только если на раввине Бейрише красовался шелковый лапсердак, то на резнике лапсердак был из позеленевшей ткани. У того и у другого торчал из кармана большой красный платок, только у Бейриша он служил для утверждения договоров о купле-продаже[84], а у Алтера-Липы – чтобы вытирать его резницкий нож. Вот он, Алтер-Липа, – большие, навыкате глаза, черные, блестящие и круглые, как у тех людей, которые не привыкли смеяться, что не так на самом деле, потому что он и сам смеялся, глядя на людей, и других умел рассмешить. Борода у него густая, длинная и широкая, лежит на груди, а по обе стороны спускаются густые пейсы. Не помню точно, встречал ли я в Лейпциге других евреев, которые тоже выставляли бы свои пейсы на всеобщее обозрение, но мне кажется, что большинство обладателей пейс в этом городе старательно прятали их за ушами. О Кицингене ничего особенного не скажешь. Одет чисто, борода ухожена, а речь – смесь немецкого со святым языком, пересыпанная искаженными выражениями, которые он, видимо, принимает за чистокровный идиш.
Эти трое сидели за длинным столом, на котором стояли бутылка водки, стаканы и тарелка с коржиками. Круглая газовая лампа освещала их лица дрожащим желтоватым светом. Увидев меня, Нахум Бейриш поднялся со стула во весь рост и протянул мне кончики холодных пальцев, размышляя, видно, то ли присоединить к этому приветствию талмудическое изречение, то ли хасидскую поговорку. Тем временем Алтер-Липа уже плеснул себе в стакан, однако ко рту не поднес, а сначала тоже протянул мне руку и произнес благословение прибывшему и доброе пожелание ему. Затем выпил, хлопнул Кицингена по плечу и сказал:
– Знаешь, кто это? Это тот самый, о котором мы только что говорили. Ой-ой-ой, кто же это мог его сюда привести? Видишь, какая сила у хасидов?! Говорят, что чудеса можно сотворить только словами, ничем, мол, другим их не сотворишь, а вот видишь – хасидам просто подумать достаточно, в уме или в сердце, и они одним этим могут весь мир перевернуть. А слова они утруждают себя произнести только для того, чтобы их чудеса выглядели, как что-то самое обыкновенное.
Кицинген тоже протянул руку, поздоровался со мной и вопрошающе посмотрел на хозяина: правду ли говорит Алтер-Липа? действительно ли я – это я?
Мы подняли стаканы со словами Лехаим, выпили, закурили, а затем Нахум Бейриш глубоко вздохнул, разгладил свою бороду и сказал, обращаясь ко мне:
– Если тебя не удивляет, что мы здесь собрались, так я скажу тебе такое, что это уж наверняка тебя удивит.
Но тут его перебил Алтер-Липа:
– Почему это его должно удивлять, что трое евреев собрались вместе? Напротив, напротив и еще тысячу тысяч раз напротив, если уж есть чему удивляться, то лишь тому, что весь остальной народ Израиля не сидит вместе, потому что, если по разуму, так все евреи до единого должны были бы сидеть вместе в одном месте, ибо свидетельствует о нас Писание, что мы народ на земле единый, и только в силу многочисленных прегрешений наших нарушилось, увы, сейчас единство народа Израиля. Да смилуется над нами Господь, благословенно будь Его милосердие, чтобы снова стать нам единым народом, дабы исполнилось сказанное: «Кто, как не ты, Израиль, единственный народ на земле?»[85] – и удостоились мы служить Творцу нашему, благословенному, единым сердцем. Лехаим, евреи, лехаим!
