Михайло Старицкий - РУИНА
— Упаси, Боже, от такого греха, — отвечал Самойлович. — Если бы я знал что, сейчас же доложил твоей милости, а только то хотел сказать тебе, что многие из нашей старшины не отчизне, а своему карману служат, а на таких людей полагаться нечего… Не лучше ли нам окружить себя верными людьми? Вот, примером, хотел я тебе давно сказать: отчего ты, гетмане, не поставишь полковником Гострого? Другого такого верного сына отчизны не найти во всей Украйне.
— Это верно, Гострому можно, как самому себе, довериться, — ответил Многогрешный, — да он сам не пойдет.
— Почему не пойдет? — продолжал Самойлович. — Не хотел он при Бруховецком служить, потому что тот к погибели отчизну вел, а с тобой, ясновельможный гетмане, он будет рад и до смерти пребывать… Он только и думает о том, чтобы обе Украйны соединить…
— Когда бы не Андрусовский договор… — перебил его угрюмо гетман. — Теперь вот из-за мира с ляхами не захотела бы Москва ни за что Правобережной Украйны под свою руку взять.
— Ну, что же, ясновельможный?.. Дорошенко верно и рассудил: коли не хочет, мол, нас Москва принимать, так надо поискать другое панство…
Многогрешный молча слушал Самойловича и, не возражая ни слова и потупивши в землю глаза, шагал из угла в угол, а Самойлович продолжал дальше вкрадчивым, мягким голосом:
— Вот только в одном дал он ошибку, да такую ошибку, что и поправить ее трудно.
— В чем же? — произнес живо гетман, останавливая с любопытством на Самойловиче свои черные глаза.
— Да вот в том, что обещал Бруховецкому булаву свою уступить, а как до дела приходится, так и выходит, что обоим хочется гетмановать, вот и окончилась згода тем, что Бруховецкого убили.
— Ну, за это Дорошенко винить нельзя, так тому предателю и следовало; а если бы не был Бруховецкий Иудой и изменником, так могли они с Дорошенко и вместе гетмановать; тот на правой стороне, этот на левой, лишь бы вся Украйна с Запорожьем под одной протекцией была.
Уже с первых слов Многогрешного Самойлович убедился в том, что его предположение было справедливо. Многогрешный показывал прежде при всех вражду к Дорошенко, а также и к Гострому, а теперь молча выслушивал дифирамбы Самойловича и даже сам высказался за Гострого. Будь это другой человек, Самойлович мог бы его заподозрить в желании выпытать его, Самойловича, но Многогрешного он успел уже давно изучить, — этот человек не был способен ни к какому притворству, а в минуты гнева способен был высказать самые заветные свои мысли.
«Так вот ты как с Дорошенко условился, — подумал про себя Самойлович, — ты, брат, на левой стороне, а Дорошенко — на правой. Отлично, надо это запомнить, да доложить куда следует; конечно, соединить Украйну всякому хочется, да только, если учинится вами задуманный союз, то тебя, человече Божий, — отправит Дорошенко туда, где козам рога правят, а сам станет единым гетманом над всей Украйной. Да так оно и должно быть. Единый гетман должен быть над единой Украйной, только будет им не Дорошенко и не ты!»
Щеки Самойловича вспыхнули, но он поборол охватившее его волнение и продолжал дальше мирную беседу с гетманом.
После получаса такой беседы Самойлович окончательно убедился в истине своего предположения, а Многогрешный также окончательно уразумел, что с ним говорит один из самых искренних и преданных поборников мысли о соединении Украйны, который только не решается высказать своих заветных желаний.
XXX
Расстались гетман и Самойлович самыми искренними друзьями; на прощанье гетман обнял Самойловича и, сняв со своего пальца дорогой перстень, надел его на палец Самойловича. Генеральный судья очень тронут был таким знаком гетманской ласки. Он принялся успокаивать гетмана насчет тревоживших его сомнений и пообещал выпытать у Неелова, как отнеслись к посольству Ханенко в Москве.
Возвратившись к себе домой, Самойлович немедленно послал челядинника к Думитрашке Райче, велев ему передать, что он, генеральный судья, собирается с облавой на волка, так не хочет ли и полковник в облаве участие принять?
Думитрашке не надо было повторять этого предложения дважды, вечером он был уже у генерального судьи. Самойлович рассказал ему о сообщенном Горголей известии, о своей беседе с гетманом, — словом, о том, что гетман, по всей видимости, вступил с Дорошенко в тайный союз и думает отдаться вместе с ним под власть басурмана.
— Надо об этом немедленно оповестить Москву, — закончил Самойлович свою речь, — зла от этого гетману никакого не будет, а только Москва обвеселит его ласковой грамотой и отклонит от союза с Дорошенко. Да только нужно, чтобы известие это пришло не от нас, а от кого другого, примером, хоть от Ханенко, он там теперь в чести… Потому что, видишь, пане полковнику, если от нас это известие придет, то могут нам не поверить, подумают, что мы под гетмана яму роем, да еще отпишут об этом самому гетману: вот, мол, что о тебе твоя старшина пишет. А гетман, — Самойлович улыбнулся, — ведомо всем, что он человек горячий, не поймет, что мы о его же пользе думали, да и зашлет всех в Сибирь.
— Ловко говоришь ты, пане генеральный, — усмехнулся довольный донельзя Думитрашка. — Так я вот сейчас и пошлю к Ханенко, есть у меня верный человек.
— Да верный ли?
— Как моя правыця! — воскликнул уверенно Думитрашка.
— Тут, пане полковнику, семь раз примерить надо, а один раз отрезать. — Он махнул рукой и продолжал озабоченным тоном: — Ты ж ему так не говори: кто и откуда сообщил, а только, мол, достоверно известно.
— Сумею! Не тревожься! — перебил его Думитрашка, вставая с места. — А теперь будь здоров.
— Ходы здоров, спи спокойно!
— За такой головой, как у тебя, можно спать спокойно! — произнес с восторгом Думитрашка, прощаясь с Самойловичем.
Когда Думитрашка удалился, Самойлович призвал к себе челядинника и спросил, ушел ли уже вчерашний торговец? Оказалось, что торговец попросился у пани и сегодня на ночлег, на что и получил согласие.
— Вот и отлично, — произнес с удовольствием генеральный судья, — позови его сюда, пусть идет со своим коробом, может, у него найдется какой военный припас.
— Ну, Горголя, будет тебе новая работа, — обратился к Горголе Самойлович, когда последний вошел в его комнату.
— Какая работа, ясновельможный пане, приказывай? — спросил с почтительным поклоном Горголя.
— Саблей ты владеть умеешь?
— Да, приходилось не раз и этим аршином товары мерять.
— Казацкую муштру знаешь?
— Не дуже, а все-таки с коня не упаду и стрелою маху не дам!
— Ну, так вот тебе новына. Ты поступаешь в казаки!
— В казаки? — изумился Горголя. — А на какое лыхо я там сдался?
— Служить верой и правдой, сторожить так гетмана, чтобы всякую мышь увидеть, которая в гетманские палаты пробежит, чтобы слышать, о чем там стены шепчутся, о чем глаза говорят.
— Гм… и передавать обо всем ясновельможному пану?
— А так, чтобы я мог в каждое время его милость оборонить.
— Согласен! — усмехнулся Горголя. — Эта служба, ей- богу, мне по душе. А когда же идти?
— Скорый ты! — усмехнулся Самойлович. — Надо мне об этом боярина Неелова попросить. Так ты вот пока в Батурине пошатайся или вокруг него, а я поищу случая сказать о тебе боярину.
Случай не заставил себя долго ждать. Через несколько дней Самойлович узнал, что гетман отправился со своими ближайшими старшинами на поле. Не теряя времени, он тотчас же отправил к Неелову двух челядинников, чтобы просили боярина сделать генеральному судье честь, отведать у него хлеба–соли. Боярин принял с удовольствием предложение. Самойлович встретил его для вящего почета у самых ворот и провел в свои покои. Во время роскошного, на славу заданного обеда Самойлович буквально очаровал гостя своим радушием, любезностью и веселой непринужденной беседой. Польщенный и почестью, и оказанными ему Самойловичем радушием и роскошным обедом, боярин то и дело хвалил подаваемые яства, вино, меды, самого генерального судью, его обычай, его речи, его светлый разум. Под конец обеда боярин так размяк, что начал уверять Самойловича в своей преданности и любви, и в том, что все старшины народ мятежный и худоумный, а он, Самойлович, единственный, кроме гетмана, верный во всем Батурине человек. Когда боярин и генеральный судья перешли в покои самого пана генерального судьи, а казачки принесли им туда люльки и меды, Самойлович обратился к Неелову.
— Вот что, боярин, хотел я тебя просить об одной милости.
— В чем дело, сказывай, — рад служить чем могу! — отвечал услужливо боярин.
— Да вот тут человек один ко мне прибился, когда-то еще давно, когда я еще полковником наказным служил, был он у меня в полку: расторопный, умелый, как говорится: хоть до лука, хоть до дрюка. А потом захватили его как-то с собой татаре, вот теперь назад вернулся он, опять в казаки просится, так я думал, не пристроил ли бы ты его как-нибудь в гетманской страже?.. Человек верный, умелый, на все пригодный…
