Андрей Зарин - На изломе
— Го-го-го! — загудела толпа.
— Братцы, к царю его! В Коломенское! Пусть на бояр докажет!
— К царю! к царю!
— Всех бояр-изменщиков на виселицу!
— В Коломенское! — И, подхватив мальчика Шорина, толпа хлынула из Москвы.
Хованский выехал от Теряева, увидел движение толпы и вернулся.
— Все бегут из города, — сказал он, — вероятно, в Коломенское. Вы, как они уйдут, ворота заприте, а потом следом войско пустите!
— Хорошо! — согласились градоправители и сделали так, как сказал Хованский.
Ворота заперли, едва вышла толпа.
Петр поручил немцу Клинке ловить со стрельцами оставшихся воров, а сам, собрав свой полк и прихватив еще стрелецкий, три часа спустя двинулся в тыл бунтующим и шел за ними следом, готовя им поражение.
— Не иначе как на Москву ехать! — решил государь со своими боярами, поднимаясь с кресла.
Милославский робко заметил ему: — Боязно, государь!
Царь взглянул на него и вспыхнул как порох. Глаза его сверкнули.
— Мне боязно? — воскликнул он. — Царю боязно идти к своему народу? Отцу к детям? Да в уме ли ты, боярин? Тебе надо хорониться нонче, — добавил он спокойно. — А цари от народа никогда не прятались!
В это время, забыв придворный обиход, дворянские дети вбежали в палату и закричали:
— Идут, идут! Берегитесь!
Бояре заметались. Милославский бросился в покои царицы и там забился в дальний угол. Вспомнил он, как в 1648 году разъяренный народ шарил Морозова, как расправился с искупительной жертвою, Плещеевым. Вспомнил и затрепетал от ужаса и позора.
Вспомнили это и бояре и бросились кто куда. Царь оглянулся и увидел подле себя только князя Терентия Теряева да дворянских детей.
Он горько усмехнулся и сказал:
— Знает кошка, чье мясо съела. Пойдем, князь! — и твердым шагом пошел к выходу.
Тысячная толпа бежала с гамом и криком, неистово махая руками.
Увидев государя, она бросилась к нему и вмиг окружила его со всех сторон.
Дворцовая стража только ахнула и не решилась, за своей малочисленностью, идти к царю для охраны.
Царь, тихий, улыбающийся, совершенно спокойный, в сознании правоты своей, стоял среди возбужденного народа.
Из толпы раздались отдельные крики, которые вскоре слились в протяжный гул.
Царь поднял руку.
— Ничего не слышу! — сказал он. — Говорите выборные!
— Отдай нам Милославского! Он вор и всем ворам потатчик! — раздался отдельный возглас.
Наиболее смелые выдвинулись к царю.
— Царь-батюшка, — заговорили они, — житья не стало. Окружили тебя псы бояре, и не слышишь ты стона нашего, не видишь слез! Сперва десятой, а теперь уж и пятой деньгой обложили, за все берут! За воз берут, прорубное берут, посошное, на правеже забивают! Жить нельзя!
— Ямчужные, городовые, подможные, приказные — все плати! — закричали другие голоса.
— На завод селитряный дрова вози!
— Серебром давай, а откуда оно, коли его все к рукам прибрали!
— Воеводы ходят да кричат: кого хочу, того в тюрьме сгною!
— Смилуйся, государь!
— Теперь тесть твой да собака Матюшкин людей в приказ берут да с дыбы казны добиваются от них!
— Выдай нам Милославского!
Толпа волновалась и, тесня царя, хватала его за руки, за подол платья, за пуговицы.
Царь стоял недвижим. Лицо его то принимало выражение страдания, то вспыхивало стыдом за своих бояр.
— Ну-ну! — заговорил он наконец, совладав с собою. — Успокойтесь, детушки! Теперь вы до меня дошли. Я все узнал! Вот сейчас на Москву поеду и сам сыск учиню.
— Выдай нам бояр твоих!
— Выдай Милославского!
— Не могу! Сами судите, кто над всеми старшой? Я, милостью Божьей! Мой и суд, моя и расправа! Коли сыщу вины на них, никого не помилую!
— Чему нам верить?
— Мне верить, царскому слову моему! — гордо ответил царь и выпрямился с величественным жестом. — А теперь идите с миром назад, в Москву! Я туда сегодня же выеду. Там и суд будет! Выберите от себя челобитчиков!
— А в чем зарок?
— Богом клянусь вам и своим царским словом!
Из толпы выдвинулся здоровенный детина и протянул царю свою огромную руку.
— Бей, государь, по правде рукою! — сказал он.
Царь вспыхнул, потом засмеялся.
— Ну, ин быть по-твоему! По рукам! Вы в Москву, я за вами! — И он опустил свою руку в широкую лапу мятежника.
Тот в неистовом восторге обернулся к толпе и, показывая всем свою правую руку, закричал:
— Бил государь по рукам! Теперь верно! Домой, братцы!
— Назад! в Москву!
— Многие лета государю-батюшке!
— Здравствовать тебе на радость нам!
— Слава царю!
Толпа с криками ликованья двинулась назад, и до царя доносились возгласы:
— Теперь добились правды! Слава царю!
Царь долго смотрел вслед удаляющейся толпе. Потом обернулся к Терентию и с тихою улыбкою сказал:
— Что дети!
— Да, что дети! — ответил Терентий и сурово прибавил: — А обидеть их — что детей обидеть. Одна защита у них — это ты!..
Царь кивнул головою и тихо пошел во дворец.
XVIII. Сила и правда
— Завтра в утро на Москву сбираться, — сурово отдал приказ царь, входя в палаты.
Бояре видели всю сцену царя с народом и теперь, успокоенные, повылезли из щелей и окружили царя. Он чувствовал себя героем и развеселился.
— Эй, вы! — шутил и смеялся он над их страхом. — Царские слуги!
— Ну а где ж твой силач? — обратился он к Ртищеву.
Ртищев низко поклонился царю и быстро выбежал из палаты, все оживились и повеселели. Царь снова пошел в сад и там смотрел на кулачный бой, а после всенощной остаток вечера провел у царицы. Идя на покой, он сказал Теряеву:
— Ну, князь, хоть и не спальник ты нонче, а думный боярин, все ж с тобою мне побыть хочется. Идем ко мне в опочивальню!
Терентий молча поклонился царю, а все с завистью поглядели на князя. Царь отпустил бояр и пошел в опочивальню. Отпустив спальника, он разделся с помощью Терентия и лег в постель, отпахнув полог кровати.
— Не буду спать нонче, — проговорил он, — взволновали меня дела эти! Тяжко, князь, царем быть! Немила эта корона самая! Подчас иному сокольничему завидуешь: нет у него ни тревог, ни забот; нет ответа перед Богом такого страшного!
— Господом помазан на царство; Господь и силу даст, — тихо промолвил Терентий.
— Эй! силу, силу, — вздохнул государь. — Да коли она вся на бояр идет? Вот хоть бы теперь? Тестюшко мой, знаю, народ грабит, а что поделаю? Другой, может, хуже, будет. Были Морозовы, согнал их, поставил Милославского — и того хуже. Его прогонишь и Бог весть на кого наткнешься. Нету ни царских, ни Божьих слуг; всяк только о себе думает, а я за всех! — Он вздохнул и замолчал. На душе его было горько.
Он ли не отец для народа своего? Он ли не молельщик? На церкви жертвует, нищую братию оделяет щедро, принимает и сирого, и убогого. Не гнушается ни больным, ни колодником, а Господь словно отворачивается от него. Голод, мор, войны, пожары, бунты! Всего вдоволь — и нет только мира да спокойствия.
— Господи! — тихо прошептал он. — Вразуми, но не оставь милостию!
Его кроткая душа скорбела. Ему было больно видеть оскудение своего народа, и в то же время он не знал, чем помочь своему горю.
Князья Теряевы, Ордын-Нащокин, Шереметев да Матвеев, Артамон Сергеевич, — вот и все! — перебрал в уме царь своих слуг, в честность которых он мог поверить.
— А остальные? — И царь горько усмехнулся.
Терентий лежал на широкой лавке и думал свою думу.
Вот оно! Начинает сказываться! Не проходит даром отступничество! Господь видит и карает. Все стали слугами антихриста — на всех печать его, а устами говорят: «Господи, Господи». Никонианцы презренные! И ему вспомнилась моленная Морозовой, Аввакум с его горячею речью, юродивые с их жаждою пострадать за веру, и сама Морозова, презирающая всю суету.
Любовь смешивалась с благоговением, и Терентий с умилением думал: «Скоро увижусь с нею».
Ночь прошла спокойно. Рано, чуть свет, стали сбираться в дорогу: выкатывали колымаги, запрягали лошадей, выстраивались вершники и скороходы.
Тем временем толпа, идущая из Коломенского, встретилась с бегущими из Москвы.
— Назад! — закричали первые. — Государь-батюшка сам на Москву приедет сыск делать!
— Нет! — закричали из встречной толпы, — мы государю языка ведем: на бояр доказывать!
— Что на бояр?
— А то, что они с Польшею дружат! Батюшке-царю измену готовят!..
— Вешать их! Топить!..
— За тем и к государю идем! Поворачивайтесь за нами! Государь нам их сейчас головой отдаст!
— Назад! Назад! — закричали в толпе, и все, соединившись вместе, двинулись снова в Коломенское, таща с собою и малолетнего Шорина.
Мальчик был ни жив ни мертв. От страха он плакал и просил отпустить его, а мятежники говорили:
