Даниил Мордовцев - За чьи грехи?
— Так, батюшка, приказала Наталья Семеновна, — отвечала монашка.
— Моя жена?
— Она самая, батюшка.
— А для чего? — еще с большим удивлением спросил Воин.
— Ее спытай, батюшка: ее это воля была, — отвечала монашка. — Для-ради ее супокою мы вот с Варсунофьюшком и пошли искать тебя, потому — нас, людей божьих, старцев, кому охота обижать? А пошли она гонца с грамоткою, и по нонешнему времячку ему бы не сносить своей головы: ноне и царских гонцов по дорогам воры вешают. А мы што? — мы та же каличь, нишшая братья убогая, с нас нечего взять. А мы-то с Варсунофьюшком в бродячем деле дотошны: он, сам ведаешь, с самой бусурманской веры, да с Шпанской земли доплелся до белокаменной; а я, родимый, с той самой поры, как нас с инокиней Надеждой, што ноне твоя благоверная, отпустила мать игуменья из Новодевичья за мирским сбором и как инокиня Надежда из Успенского собору ушла к тебе, — с той поры я все брожу по свету, по угодничкам: и киевским угодничкам маливалась, и самого етмана Брюхатого видала, и соловецким угодничкам, Зосиме-Савватею, маливалась же, да и у казанских чудотворцев, у Гурия и Варсунофея, святые раки лобызала. Там мы с Варсунофьюшком и тебы, соколика, сустрели, да за тобою как псы верные и сюда прибрели. А все для-ради супокою матушки Натальи Семеновны. И цыганкой-то я обернулась для-ради ее же благополучия. А ноне вот Бог привел и за тобой походить. Как это пришел под Синбирской с ратными людьми с Казани князь Борятинский, — и ты, батюшка, с ним же пришел, да как учинился у вас смертный бой с вором и антихристом Стенькой, — с утра до ночи бой шел, а мы ни живы, ни мертвы ждем, чем кончится, — коли к ночи слышим: побили-де царские рати вора Стеньку наголову, и сам-де он бежал в малом числе, и голова-де у него перевязана — саблей рассечена, и рассек-де его, сказывают, Воин Ордин-Нащокин, а сам-де Воин убит лежит. Как услыхали мы это, батюшка Воин Афанасьич, что ты мертв лежишь, мы и света божьего за слезами не взвидели. Коли слышим: жив-де еще Ордин-Нащокин, токмо зело порублен. И велел тогда воевода и боярин Иван Михайлович Милославский снести тебя, голубчика, к нему в палаты, и лекаря к тебе приставил, а нас — во хожалок место. И был ты все без памяти который день, а ноне вон божиим изволением в себя пришел.
Монашка радостно при этом перекрестилась на иконы. Перекрестился и старик Варсунофий.
— Так вор Стенька, сказываете, разбит? — спросил Воин с просветлевшим взором.
— Разбит начисто, батюшка Воин Афанасьич, — в один голос отвечали старица и старец, — и тою же ночью бежал.
— Бегу яся, нИ солоно хлебавши, — добавил Варсунофий, — а клевреты его, што не успели бежать, вон все висят на виселицах вдоль берега, — ишь какое ожерелье изнавешано их! — И старик показал рукою в окно.
— И запорожцев повесили, тех, что с тобой вместе, батюшка, в столовой избе у государевой руки были — Гараську, да Пашку, да Мишку, — добавила старица Ираида.
— Да и татарские мурзы Багай да Шелмеско, што государю челом били на государевых воевод, — и они повешены ж, — присовокупил Варсунофий. — А этот мурза Багай, сказывали, мало не заколол боярина и воеводу Ивана Михайловича Милославского: мы, — говорит, — помираем голодною смертью, с наготы да с босоты, а вы, говорит, вон какие жирные, — дак его ратные люди с коня сбили и связали, а ноне вон он болтается у самой Волги, што твоя колода.
В это время в опочивальню, в которой лежал раненый Воин, вошел пожилой мужчина с окладистой бородой и широкой лысиной ото лба. На нем было богатое боярское одеяние.
— Ба-ба-ба! — весело заговорил вошедший. — Да кажись наш богатырь Илья Муромец в добром здоровье?
— Спасибо, боярин Иван Михайлович, — по милости божьей, сам видишь, я очнулся, — отвечал Воин.
Вошедший был боярин и воевода симбирский Иван Михайлович Милославский.
— Слава Богу, слава Богу! — продолжал боярин. — Надо тотчас же еще гонца послать — родителя и супругу твою порадовать весточкою, што ты в себя пришел наконец. Да и великий государь рад будет такой вести: вить ты саблей огрел вора прямо по башке — зело добре назнаменовал!.. Может, от твоего знаменья он, вор Стенька, и плечи нам показал: бежал, аки тот Святополк Окаянный[78].
— А где воевода князь Юрий? — спросил Воин.
— Да все еще монистом своим занят, — с улыбкой отвечал Милославский.
— Каким монистом, боярин? — удивился Воин.
— Да вон воров нанизывает на веревки — шутка ли, боле шестисот зерен жемчугу бурмицкого нанизал уж на свое монисто… Самые крупные зерна у него — три запорожца, што еще с Брюховецким воровали, да двое мурзишек татарских, Багайка да Шелмеско, кои всю татарву да черемису на нас подняли, — знатное монисто! — есть чем похвастать князь Юрью… А не подоспей он — я бы попал в монисто к вору Стеньке… Никто как Бог!
XXXVII. Эпилог
В Грановитой палате, в столовой избе, у великого государя с боярами сиденье. Тут же и святейший патриарх Иосиф с освященным собором.
Великий государь и святейший патриарх и бояре думают: великая смута и крамола охватила всю русскую землю; все низовые города взяты вором на копье; воеводы, дети боярские и служилые люди прияли от злодеев наглую смерть; царские рати либо осилены вором и побиты, либо передались злодею; замутилась вся русская земля, и что будет дальше — Богу ведомо…
Ниоткуда — ни луча надежды…
Как быть? что умыслить? где набрать столько ратей?
Великий государь сам думает идти чинить промысл над крамольниками… Но с кем? где его воеводы? Все они оказались бессильными…
Отвратил Создатель лицо свое от людей своих… За чьи грехи?…
«Услыши ны, Боже, Спасителю наш, упование всех концев земли и сущих в мори далече!» — шепчет святейший патриарх, поднимая глаза к лику Спасителя.
Дьяк Алмаз Иванов, угрюмо уставившись в какую-то бумагу, прислушивается, кажется, как за окном ворона каркает…
Думают бояре — есть им о чем подумать! — на них идет эта страшная буря: а кто их укроет? Ромодановский, Шереметев, Борятинский, Долгорукий? Но от них нет вестей; да и гонцы их все погибают в пути — всех ловят и убивают крамольники.
Вон как постарел Алексей Михайлович за этот год… И сколько потерь: жену потерял, дочь и двух сыновей похоронил… «И бе дом его пуст»…
Слышатся подавленные вздохи да карканье вороны за окном…
И на крыльце, где обыкновенно собирались стольники, стряпчие и дворяне, теперь не слышно «шумства» и споров; напротив, испуганным шепотом передают собравшиеся один другому, что будто бы уж и Симбирск взят и выжжен, взята и разорена Казань, Лысково, Нижний, Темников, Корсун, Саранск, оба Ломова, Пенза, Арзамас — все в руках у злодеев, — что все холопи и крестьяне разбежались, режут и вешают господ, жгут боярские усадьбы, — что хлеба в полях потопчены, потравлены или выжжены, — что скоро страшный атаман, которого ни пуля, ни сабля не берут, нагрянет в Москву… Куда деваться?.. где спасение?..
Алексей Михайлович ждет совета от святейшего патриарха, на него вопросительно поглядывает — не вразумит ли его Господь?
А святейший патриарх только шепчет, глядя на лик Спасителя: «Услыши ны, Боже, Спасителю наш, упование всех концев земли и сущих в мори далече»…
И Он услышал!..
Там, на крыльце, или на дворе, пронесся вдруг ропот не то изумления, не то испуга:
— Гонец!.. гонец пригнал!.. с какими вестями?..
И столовая изба вся встрепенулась — точно шум ветра прошел по ней…
Глаза у всех уставлены на дверь — ожидание, томление, испуг…
«Услыши ны, Боже!..»
Гонец в дверях — едва переступает порог, он бледен, шатается он, кажется, скоро грохнет на пол… Он ничего не видит — ни царя, ни бояр…
— Поддержите… он упадет…
Бояре его поддерживают… Он силится говорить…
— Великий государь!.. воевода князь Юрий… твои государевы рати… вора Стеньку… и его толпища… разбили наголову…
Крик радости вырвался из сотни грудей. Все крестились…
— Самого вора Стеньку… Воин Ордин-Нащокин… саблею посек в голову… а Воина изрубили…
Гонец не договорил. От Симбирска до Москвы он загнал семь лучших коней — не спал и не ел во весь путь…
Гонца увели, он потерял сознание…
Все оглянулись на старого Ордина-Нащокина, который сидел недалеко от царя: по лицу старика текли слезы — слезы скорби и радости.
Комментарии
Начиная с 1870-х гг. художественные произведения Д. Л. Мордовцева выходили практически ежегодно; многие романы и повести печатались сначала в журналах, а затем издавались отдельно. В начале XX в. они были собраны в «Собрание сочинений» в 50 тт. Пб., Мертц, 1901–1902, за которым последовали «Первое полное собр. соч. Д. Л. Мордовцева» в 60 тт. Пб., Перевощиков, 1902–1915 и «Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов» в 33 тт. Пг., Сойкин, 1914. Причем многие тома издания Перевощикова неоднократно допечатывались. В послереволюционное время. в 1957 г., вышел его роман «Знамение времени» (Москва) и в 1958 г. — двухтомник сочинений (Киев). После тридцатилетнего перерыва, в 1987 г., в Киеве и Ростове-на-Дону вышли однотомники его произведений, подготовленные В. Г. Беляевым и В. С. Момотом, последнему принадлежит и единственное монографическое исследование «Даниил Лукич Мордовцев: Очерк жизни и творчества». Ростов-на-Дону, 1978.
