Юзеф Крашевский - Два света
— Вы никогда не посетите нас, милый дядюшка? — спросил Юлиан уже на пороге…
— А что я буду делать у вас? — возразил Атаназий. — В здешней пустыне мне лучше, живые люди не поймут меня, а видеть свет очень тяжело мне. Я был бы поставлен в необходимость, подобно обозному, учить и обличать, и вы только смеялись бы надо мною. Уж гораздо лучше мне старику здесь — в захолустье, с Богом да молитвою, дожидаться наказания за грехи свои и чужие: может быть, я умолю небесное правосудие и призову на свою седую голову то, что должно поразить вас… может быть, я испрошу для вас милости Божией…
Слезы опять покрыли глаза Атаназия, и он прибавил:
— Поезжай… свези мое благословение Анне… и бедному Эмилию… Мир Христов да будет с вами!!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Выехав из Шуры, Юлиан и Алексей долго не говорили друг с другом, оба они еще размышляли о старце, произведшем на них глубокое впечатление, стараясь согласить прежние свои мысли с теми новыми, которые теперь пробуждены были в них с необыкновенной силой. Чужой элемент всегда производит в нашей душе беспокойство, продолжающееся до тех пор, пока мы не победим его или не согласим с нашими собственными мыслями. Мысль в области духа то же, что химический реагент в области материи. Как последний все приводит в движение или останавливает, преобразует или уничтожает, так и мысль никогда не проходит в нас без последствий. Алексей и Юлиан равно не могли согласиться с бесчисленным множеством мнений, высказанных старцем, потому они пытались создать в себе какое-то среднее убеждение, чтобы при его помощи уяснить себе взгляды Атаназия и помирить их с собственными своими понятиями о свете.
Наконец на половине дороги задумчивость их стала рассеиваться. Они взглянули друг на друга и начали разговор.
— Как показался тебе мой дядя? — спросил Юлиан.
— Очень необыкновенным человеком. Признаюсь, я еще до сих пор разбираю и взвешиваю слова его, этот величавый старец стоит еще у меня перед глазами и в мыслях…
— Президент, — сказал Юлиан с улыбкой, — сам в глубине души знатный пан, зовет его не иначе, как аристократом во Христе: это, может быть, остро…
— В суждении о таком человеке эти слова очень поверхностны, — перебил Алексей. — Его фаталистическая вера в назначение фамилий… может быть, не вполне согласна с моим убеждением: но что сказать и против нее? По-моему, понятия пана Атаназия, вероятно, гораздо лучше идей президента. У пана Атаназия есть какое-нибудь основание, есть пункт, к которому сходятся все другие понятия, именно дело спасения и вера. Ну, а президент, может быть, и в костеле поставил бы шляхту у порога, да еще приказал бы ей молиться шепотом, чтобы не мешала панам…
В наше время, да кажется, и во всякое другое, невозможно обойтись без превосходства одних людей над другими… в гении всегда есть аристократизм… Уравнять человечество в отношении ума, сердца и духа — то же, что возложить на него оковы несравненно тяжелее тех, какие оно теперь носит на себе… Не понимаю исключений ради древности происхождения, но, с другой стороны, не понимаю и безумной, дикой мысли всеобщего равенства: гений не терпит ее.
— Милый мой Алексей, ты аристократ гораздо более, чем я, — отвечал Юлиан с улыбкой. — Не соглашаясь с дядей Атаназием в фаталистическом назначении фамилий, я, впрочем, готов допустить предназначение для отдельной личности, основанное на дарах Божиих, гении, сердце, воле… Для чего, например, дядя хочет сделать меня невольником моего прошедшего, хочет принудить меня к самоотвержению ради имени, ради моих предков, ради какого-то величия, которого я не желаю? За что он обрекает меня на отречение от собственной воли, от свободы действий и добровольного выбора моей карьеры?..
— Понимаю тебя! — воскликнул Алексей также с улыбкой. — Тебе хотелось бы мечтать, отдыхать, наслаждаться… ты боишься труда!..
— Нет, но я внутренне сознаю себя неспособным трудиться. Виноват ли я, что не создан для труда. О, знаю, знаю, какое счастье создал бы я для себя в тихом, прекрасном гнездышке!.. Поля играла и пела бы мне, я глядел бы в ее голубые глазки, целовал бы ее нежные щечки, деревья шумели бы над нами, и невозмутимое спокойствие окружало бы нас!..
— Юлиан! Опомнись!.. Это запрещенный плод… Счастье на земле? Где ты видел его?.. Сотворены ли мы для него! Стоит ли гоняться за тем, что не может быть прочно?
— Ах, только бы вкусить одну минуту счастья, и потом я готов страдать всю жизнь: воспоминания утешали бы меня…
— Ты молод, Юлиан!..
— Нет, но меня сильно, даже сильнее, чем тебя, тяготит неволя! — с отчаянием воскликнул Карлинский. — Мне запрещено любить там, куда влечет сердце, я не могу жить так, как хочу, создать будущее невозможно… везде препятствия.
— Но разве бывает иначе в жизни?
— О, есть и счастливцы! — произнес Юлиан. — Первый — ты. Если бы я был на твоем месте!
Алексей рассмеялся так, что в его смехе отражалось более внутреннее страдание.
— Я? Но что же счастливого нашел ты в моем положении? Бедность? Разве в свою очередь я также не невольник моей матери, ее понятий о счастье и житейских обязанностях? Разве я не принужден продать себя за свободу братьев? Я невольник моей доли, мое положение безвыходно. Извини, если я скажу тебе правду. Тебя крепко занимает одна мысль, ты постоянно видишь во мне одно и то же, то есть человека, имеющего возможность жениться на Поле и жить с нею счастливо — не правда ли? Но послушай, друг! Еще раз изложу тебе мои понятия о правосудии Божием… В мире есть различные предназначения, но Бог в одинаковой степени одарил старших и младших детей своих: Он никого не обидел. Жизнь природы, среди которой Творец поставил нас, совершается по ненарушимому закону, в силу которого, по соображению всего, что мы имеем, что испытываем и терпим, у всех окажется одинаковая сумма горестей и счастья. Ты назовешь мои слова софизмом, но в сущности это чистейшая правда, без которой свет был бы для нас непонятен, тогда как земля служит видимою картиной правосудия Божия на небесах. На земле все существует так, как должно быть, по заслугам и необходимости, в общих судьбах человечества нечего исправлять. Богачи и знатные, по-видимому, более бедняков наслаждаются дарами природы, но поэтому-то самому скорее теряют вкус к наслаждению. Кроме того, ужели холод и голод, переносимые бедняками, мучительнее болезней и горестей, каким неизбежно подвержены изнеженные богачи? Напротив, болезни бедняков гораздо сноснее, потому что богачи не привыкли к страданиям. Все, чему бедняк завидует в богаче, заменяют ему другие предметы — хоть другой формы, но производящие в нем те же самые последствия. Голодному кусок хлеба — лакомое блюдо, для истощенного удовольствиями самое изящное кушанье — приторно и безвкусно. Если богач избегает известных страданий, то с другой стороны встречает и такие, от которых ничто не спасет его… Следовательно, и в том, и другом случае количество счастья одинаково, бедняку не в чем завидовать богачу… стало быть — ни я тебе, милый Юлиан, ни ты мне не должны завидовать. Теперь взглянем на другую сторону вопроса…
— Говори, пожалуйста, говори, Алексей, я чувствую потребность углубиться в себя и размышлять…
— Не знаю, принесут ли нам пользу теперешние рассуждения, потому что мы уже не один раз говорили об этом предмете. Вы презираете, осмеиваете нас за то, что мы не имеем вашей полировки и ваших обычаев.
— Охотно сознаюсь, что презрение и смех наш преступны, — отвечал Юлиан.
— Это не преступление, а просто глупость, — прервал Алексей. — Вы, точно греки, называвшие весь свет варварами, хотя в простоте этих варваров было иногда жизни гораздо больше, чем в цивилизации греков. Высшее общество если не всегда, то часто отвергает людей, не подходящих под его тон, хоть бы они были очень замечательны в своем роде… Оно не хочет взглянуть под скорлупу.
— На счет этого скажу тебе, что скорлупа часто бывает горька, а что скрывается внутри, не всегда услаждает ее…
— Правда, но как часто во многих людях из-за наружности, над которою вы смеетесь, как дети, не видите вы существенного их достоинства и превосходства!
— И это бывает…
— Вы держите себя слишком высоко, а мы своим унижением также много содействуем укоренению в вас несправедливой гордости… Почему же именно внешность должна служить вывеской внутренних достоинств только в вас, а не во всех сословиях? Почему нарядного глупца, болтающего по-французски, вы предпочитаете человеку мыслящему, с глубокими чувствами, говорящему родным языком и не одевающемуся по моде?..
— Со всем этим я согласен, — отозвался Юлиан, — только, пожалуйста, уж не заставляй меня любить твоих соседей в Жербах, не принуждай под их куртками и сюртуками искать и угадывать высокие нравственные достоинства.
