Александр Волков - Скитания

– Святой отец, «небесных очков» еще нет, но мы заменим их «очками разума». И сквозь них я вижу тысячи и тысячи звезд, которые слишком далеки от нас, чтобы быть доступными глазу человека. И почему же наш великий учитель считал, что все они – и эти невидимые нам звезды, и ярчайшие Сириус, Вега, Капелла, – что все они одинаково удалены от Солнца, прикреплены к одной сфере и вращаются вокруг нашего светила, которое ничем не отличается от всех прочих звезд?!

Дон Аннибале улыбался, покачивая седой головой:

– Ну, сын мой, тебя недаром прозвали в монастыре диалектиком! С тобой трудно спорить, и я не нахожу аргументов опровергнуть тебя.

– Их нет, падре, их нет! Поверьте, все, что я говорю, продиктовано строгими законами логики. Коперник не дошел в своих рассуждениях до логического конца? Почему он приковал звезды к одной сфере и нарек их неподвижными, когда в солнечной системе все движется, когда каждая планета бежит по своему извечному пути!

Глаза Джордано горели вдохновением, голос его звучал так громко, что дон Аннибале приказал ему замолчать.

– Ты разбудишь весь монастырь, сын мой! Иди с богом, оставь старику его немногие часы сна. Хотя вряд ли мне удастся забыться: ведь ты принес в этот крошечный уголок земного мира просторы Вселенной!..

Глава тринадцатая

Новая потеря

20 июля 1572 года, в воскресенье, Джордано Бруно был возведен в сан священника и получил неограниченную власть над верующими.

За несколько минут Бруно вновь словно прошел все первые ступени церковной иерархии. Прежде всего мальчики-причетники надели на него подрясник послушника, и аббат, распоряжавшийся церемонией, провозгласил:

– Novitius es![166]

Поверх подрясника причетники накинули на посвящаемого монашеский скапулярий,[167] и послышался новый возглас:

– Ты – монах!

И еще облачение сверху:

– Ты – субдиакон!

Далее Бруно был облачен в одеяние диакона.

– Ты – диакон!

Джордано почувствовал, что ему трудно дышать под стиснувшей его грудой одежды. И все же причетники ухитрились натянуть на него парчовую ризу священника с прорезями вместо рукавов. И тогда началось главное – таинство рукоположения.

Бруно вывели на амвон, и епископ Неаполитанский, единственный в городе, кто имел право рукополагать в священники, возложил на голову Джордано руки. Были прочитаны соответствующие молитвы, пропеты песнопения, и Бруно стал священником. Даже тех мирян, которые втрое старше его, он отныне мог снисходительно называть «сын мой» или «дочь моя».

Новому священнику помазали пальцы «святым миром».[168] Помазание означало, что Джордано получил священнический сан навечно, до самой смерти, и если самовольно сбросит его, то будет отлучен от церкви, проклят, как оскорбитель Бога и его наместника на земле, святейшего отца папы.

В тот же день в другой церкви и при менее пышной обстановке Алессо Ронка был возведен в диаконы.

В сентябре из Франции долетела страшная весть. В Париже, в ночь на святого Варфоломея, 24 августа 1572 года, свершилось одно из самых грандиозных злодейств католической церкви. В глухую полночь толпы вооруженных католиков напали на мирно спавших гугенотов, дома которых накануне были отмечены особыми значками.

Началась неописуемая резня. Убивали безоружных мужчин, не щадили ни стариков, ни женщин, ни малых детей… Сам «христианнейший» король Карл IX Валуа с дворцового балкона расстреливал из мушкета полуодетых беглецов, радуясь удачному выстрелу.

В эту страшную ночь, вошедшую в историю под названием Варфоломеевской, в Париже и других городах погибло тридцать тысяч гугенотов.

И это изуверство, это чудовищное преступление было встречено безудержным ликованием католической церкви, как деяние, заслуживающее величайших похвал.

Римский папа Григорий XII совершил благодарственное моление в церкви Святого Людовика Французского. Во всех церквах Рима служились торжественные мессы. Вдохновительницу преступления Екатерину Медичи, мать французского короля, называли истинной дочерью церкви, библейской героиней. В память события была отлита специальная медаль…

В монастыре Сан-Доминико тоже должны были совершить благодарственную мессу, и Джордано Бруно как священник обязан был принять в ней участие. Он, Джордано, должен возносить Богу хвалу за убийство стариков и младенцев, матерей и невинных девушек!.. Вся кровь кипела в нем при этой мысли.

Но что делать? Бруно пошел к отцу Аннибале, открыл ему душу и просил помочь уклониться от участия в богослужении.

– Я понимаю тебя, сын мой, – сказал библиотекарь. – Христос учил: «Любите друг друга», а у нас эту заповедь забыли. Я стою на краю могилы и никого не осуждаю, но тебе помогу. Ведь недаром я в молодости изучал медицину у самого Фракасторо. – Дон Аннибале достал из своей аптечки пакетик с порошком. – Прими это на рассвете в день мессы. Оно тебя не убьет, но придется помучиться, – с улыбкой добавил монах.

Утром, в день праздника, у Джордано открылась неукротимая рвота, слабость приковала его к постели, и монастырский лекарь приказал больному трое суток лежать.

Семьдесят третий год принес Бруно большое горе: умер его дядя Джакомо Саволино. Неукротимый старик, не веривший в загробную жизнь и католические догматы, отказался исповедаться перед смертью, и церковники запретили хоронить его на христианском кладбище. Могилу ему выкопали у подножия Везувия рядом с могилой Ревекки. Васта сказала племяннику, что перед смертью Джакомо выразил желание покоиться рядом со своей любимицей. Это желание исполнилось.

Синьора Васта продала дом и все имущество, чтобы внести вклад в монастырь Санта-Кьяра. Она решила доживать там старческие годы под черной мантией монахини.

Когда Джордано в последний раз посетил скромный домик, где провел столько счастливых дней, тетка вышла к нему с большим свертком, раскрыла его.

– Моя кольчуга! – воскликнул изумленный Бруно.

– Я берегла ее все эти годы. Недавно отдавала мастеру – расширить по твоей фигуре. Ты ведь теперь мужчина, – улыбнулась старушка сквозь слезы.

– Милая тетя! Зачем мне кольчуга, я не солдат.

– Неизвестно, что с тобой случится в жизни, – строго сказала тетка.

Чтобы пронести кольчугу в монастырь, Джордано надел ее под одежду, как в былые дни, когда в пансионе Саволино жила прекрасная Ревекка. Заодно он взял и кинжал, память о дяде. Теперь у Бруно была просторная келья, и он мог спрятать там кольчугу и оружие.

Васта обняла и расцеловала племянника, которому отдала так много душевных сил за протекшие годы, и они расстались навсегда.

Рвались последние нити, связывавшие Джордано Бруно с оставленным миром. Умерла мать, отправился странствовать отец. А теперь и беседы с дядей Джакомо ушли в прошлое. Бруно излагал ему свои взгляды на Вселенную, которые зрели в нем после знакомства с книгой Коперника. И дядя, простой земледелец в молодости, а потом скрывавшийся бунтовщик, неудачливый купец, содержатель ученического пансиона, человек, много повидавший в жизни, сталкивавшийся с гуманистами, прочитавший немало мудрых книг, был для Бруно таким же умным собеседником, как дон Аннибале. Сер Джакомо понимал молодого ученого, горячо сочувствовал его идеям… Теперь и это ушло в прошлое, и у Джордано остались лишь два друга: Алессо Ронка и дон Аннибале.

Глава четырнадцатая

Тучи сгущаются

Бруно принужден был прекратить астрономические наблюдения с галереи собора Сан-Доминико. Это случилось через год после того, как он получил сан священника.

Молодого патера вызвал аббат Паскуа. Пригласив его сесть, аббат заговорил:

– Восемь лет назад ты вошел в наш монастырь скромным новицием, брат Джордано. Большой путь проделал ты за эти годы, путь, доступный не всякому, и я тобою доволен. Но есть одно, о чем я должен отечески с тобой говорить.

– Я слушаю мессера.

– Известно ли тебе, что братия пренебрежительно называет тебя звездочетом?

– Я это знаю, мессер, но не обращаю внимания на насмешки невежественных людей.

– Ты высокого мнения о себе!

– Сам мессер не раз мне его внушал.

Настоятель побагровел. Трудно спорить с Джордано, он всегда находит аргументы, сбивающие противника с толку.

Мессер Паскуа продолжал:

– Я считаю, что духовному лицу не подобает карабкаться на колокольню и исчислять по ночам движение планет.

– Почтительнейше прошу прощения у мессера и осмеливаюсь утверждать, что духовный сан не помеха занятиям астрономией. Доказательством тому жизнь вармийского каноника,[169] достопочтенного Николая Коперника, который свершил для развития этой благородной науки больше, чем светские ученые за тысячу лет.

– Коперник? – сердито переспросил настоятель. – Я слышал о Копернике: это он виноват в том, что брат Джордано Бруно вместо писания богословских трактатов взбирается по ночам на соборную галерею. Но я принял свои меры в отношении Коперника.