Валентин Пикуль - Фаворит. Том 2. Его Таврида
– А что у вас в этой комнате? – спросили они.
– Гляньте сами. Только тихо. Она еще спит…
В широкой постели разметалась юная волшебница, поверх одеяла ее были разбросаны цветы и драгоценности.
– Это моя младшая племянница, – шепнул Потемкин. – Катенька…
Екатерина еще раз предупредила светлейшего, чтобы Катю Энгельгардт поберег для Бобринского:
– Пусть моя кровь породнится в веках с твоею.
В самый последний день 1779 года Потемкин взял на руки Наташу – «Суворочку», до глаз закутанную от леденящей вьюги, и отвез в Смольный монастырь на воспитание; ворота надолго затворили девочку от мира, в котором отец ее испытал слишком короткое семейное счастье. В эту пору отношения Потемкина и Суворова были хорошими, доверительными: оба они, столь разные, нуждались друг в друге!
* * *Безбородко надеялся с помощью Потемкина свалить Никиту Панина, но кабинет-секретарь уже не заискивал перед светлейшим, как раньше, в дугу перед ним не гнулся: он ощущал свою силу, быстро растущую. Ему и не снилось на Дунае, при ставке Румянцева, что будет так сладко жить на мерзлых берегах Невы, при дворе Екатерины. Нажрал он себе такое мурло, что брыли щек свисали на кружевное жабо, а ноги стали как тумбы. Еле двигал ими. Купил он себе дом на Ново-Исаакиевской, и, когда его спрашивали, сколько пришлось заплатить за него, Безбородко отвечал по-татарски:
– Чек акче верды (много денег ушло)!..
Выживание Панина из дел иностранных началось уже давно, а теперь он приводил Екатерину в откровенную ярость.
– Какой у меня великий визирь! – бесновалась она. – Испания объявила войну Англии, а я, жалкая султанша, узнаю об этом не из коллегии – из гамбургской газеты… А если бы я газет не читала? Так и жила бы дурочкой – в полном неведении!
Во время антракта в театре Петергофа императрица сама подошла к Гаррису «и, – как докладывал он в Лондон, – с живостью спрашивала меня, не имею ли я курьера, не могу ли сообщить ей подробности… Панин недружественен к нам; он всякую идею получает от его прусского величества». Посол отправил депеши на русском фрегате, который плыл в Англию за коллекцией картин, недавно закупленных для Эрмитажа, но в пути разбился на камнях и затонул, однако депеши из Петербурга удалось спасти. Гаррис предлагал Потемкину отправить эскадру в Средиземное море и очень был удивлен, почему русский Кабинет не внял его совету. В конце июля на маскараде посла отозвал в сторону Римский-Корсаков, просил следовать за ним. Он провел Гарриса в отдельный кабинет и сразу же удалился, из других дверей появилась Екатерина.
– Светлейший сказал, вы хотели видеть меня…
– Да! У меня письмо к вашему величеству от короля.
За стеною гремела музыка, в шандалах оплывали дымные свечи. Как и следовало ожидать, Георг III настаивал, чтобы Екатерина срочно послала эскадру в Средиземное море; король писал: «Не только самое употребление (эскадры), но даже один только смотр, сделанный части морской силы, может возвратить и упрочить спокойствие Европы, уничтожив союз против меня».
– Если бы эту эскадру, – осторожно намекнул Гаррис, – вы укрепили еще и сильною декларацией ко дворам Парижа и Мадрида в выражениях, подобных тем, что испугали Вену…
– Благодарю! – резко прервала его Екатерина, разгадавшая коварный замысел Лондона: стоило русской эскадре появиться в водах Средиземноморья, она объявится там жупелом для флотов бурбонских, а лишнее раздражение Мадрида и Парижа добра России не принесет. Она свернула письмо. – Советую вам переговорить с Потемкиным, у него есть для вас новости…
Светлейший сразу поставил вопрос:
– Когда корабли Кука и Клерка отплыли из Плимута?
– Если не ошибаюсь, два года назад.
– Слушайте, что мне пишут с Камчатки. Охотники за черно-бурыми лисами, побывав на островах Алеутских, слышали от туземцев тамошних, что прошлой осенью они видели незнакомые корабли и людей, говорящих не по-русски.
– Когда их видели? – встрепенулся посол.
– В прошлом году. Очевидно, осенью, ибо здесь писано так: «прежде чем облетели листья, а трава была еще зеленой».
– Надеюсь, их не обидели?
– Нет, им отдали все мясо молодого кита…
«Когда я получил эти сведения, – депешировал Гаррис, – мне тотчас же пришло в голову, что это мог быть только капитан Кук…» И посол не ошибся – это были его корабли. От берегов Камчатки Кук повернул обратно на Гавайские острова, где и нашел смерть. Клерк же снова повел корабли на Камчатку, пытаясь проникнуть в Берингов пролив, откуда вернулся опять-таки на Камчатку, где и умер от воспаления легких. Русские дали англичанам 20 голов рогатого скота, подарили им дойных коров, чтобы больные матросы имели свежее молоко. Потемкин распорядился: «Отпущенный провиант и скот принять на счет казны. Но так как путь в Камчатку стал иностранцам уже ведом, то привести ее в ОБОРОНИТЕЛЬНОЕ положение». Не знали, где взять пушек, Екатерина велела писать в Иркутск:
– Пусть собирают пушки по всей Сибири.
– Там найдешь пушки… времен Ермака да Дежнева.
Екатерина сказала, что слухи из Вены оказались верны: к нам выезжает граф Кобенцль – комедиант…
– Уж мы с тобой посмеемся на славу!
Но скоро ей пришлось плакать: Римский-Корсаков был уличен в том, что изменял ей с графиней Строгановой. Императрица под сильным дождем, без кареты – пешком, дошла до дворца графов Строгановых, занимавшего угол Невского и Мойки. Александр Сергеевич встретил свою царственную подругу одетый по-домашнему, с трубкой в руках, водил ее по своей картинной галерее, просил постоять перед полотнами Тинторетто и Боттичелли. Хотя Екатерине было не до искусства, она восхитилась головой ребенка, написанной кистью Грёза.
– Кто это, Саня? – спросила она.
– Мой сыночек – Попо.
– Саня, – сказала Екатерина, – желаю тебе сохранить мужество, которого мне так не хватает сейчас… Знай, дружок: твоя подлая жена изменила тебе с моим негодяем Корсаковым.
– А я, Като, уже давно знаю об этом…
В бильярдную комнату, завешанную картинами и рыцарскими доспехами, вбежал резвый мальчик с курчавыми волосами, и Екатерина сразу узнала его – по картине Грёза. С большим материнским чувством, всегда любившая детей (только чужих!), императрица подхватила его на руки, расцеловала, заплакала.
– Милый Попо, – ласкала она ребенка. – Попо!
Пройдет срок, и этот мальчик во фригийском колпаке будет штурмовать Бастилию, а она (именно она) и сошлет его.
Дикими красками пишется иногда жизнь человеческая!
* * *Людвигу фон Кобенцлю суждено ехать в Россию – посланником. Внешний облик этого молодца заставлял всех радоваться, что у него нет потомства, но именно благодаря безобразию Кобенцль делал успешную карьеру, ибо скверная наружность не внушала соперникам опасений. Был он рыжий, толстый, подслеповатый, мнил себя гениальным трагиком и комиком, под стать ему была и жена Тереза… Кауниц принял Кобенцля в своем затхлом кабинете – на даче, в зелени Пратера.
– Итак, вы на переговорах в этом Тешене…
– Я никогда не был в Тешене! – сказал Кобенцль. – Переговоры с князем Репниным вел мой кузен Филипп фон Кобенцль.
– Не перебивайте старших. Не все ли равно, вы или ваш кузен болтали там в Тешене! Важно другое: переговоры ни к чему не привели. Австрия унижена. Я вспоминаю, что вчера, когда знаменитая и прославленная Франческа Габриэлли начала перед императрицей вести божественную любовную арию…
– Это я вел арию! Мария-Терезия обожает, когда я, переодетый в женское платье, подражаю знаменитым певицам.
– Опять вы перебили меня, – возмутился канцлер. – Не все ли равно, кто пел эту арию. Важно другое, что ария была гадкой, мерзкой, отвратительной, безнравственной, гнусной. Я не понимаю, за что платят деньги молодым дипломатам!
Кауниц изверг из себя тираду и потух. Усыпающим взором он обвел ряды окон, наглухо запечатанных, с ужасом подумав, что, если бы не Тешенский мир, сюда бы ворвалась пьяная прусская орда, а король Фридрих наверняка бы велел разбить стекла…
– Ну ладно, – сказал Кауниц, возвращая себе бодрость. – Я посылаю вас в Петербург, самое страшное место на всей планете, где с женщинами надо беседовать только на расстоянии, ибо все они болеют ужасными болезнями, проистекающими от грубого азиатского разврата. Россия ужасна: там царят голод, свирепость нравов, чума и холера, трахома и оспа, а все русские бояре – подлецы, взяточники, воры и негодяи.
К счастью, Кобенцль не смотрел на Россию глазами своего канцлера, веря, что судьба Германии всегда будет переплетаться с судьбою русского народа. Он сказал:
– Если в России все именно так, как ваше сиятельство утверждает, не лучше ли послать в Петербург не меня, а сторожа канцелярии, которому все равно от чего помирать, лишь бы ему на закате дней было приятно и весело.
