Михаил Ишков - Сен-Жермен
Ладно, Шамсолла — обыкновенный человек. Со своей безуминкой, с ушами чуть пониже носа, но кто из нас без греха? Какой с него спрос, с извозчика! А вот ему, Сен-Жермену, неповторимому, приписанному к числу избранных, отмеченному редчайшими дарованиями, способному заглянуть в любой закоулок истории, знающему, в какой стороне светит солнце и как перестроить их общий улей, — суждено ли ему образумить грамотных, неглупых, способных оценить пророчества правителей? В его ли это силах? Это был вопрос вопросов. Если и на этот раз его постигнет неудача, он окончательно займется алхимией. Это самое безобидное занятие на свете, любимый досуг Исаака Ньютона. А пчелы? Бог с ними, с пчелами… Пусть собирают мед, возводят Парижи, Лондоны, Берлины, Исфаханы, Дели, Нанкины, Теночтитланы. Пусть самозабвенно рушат их; улыбаясь друг другу, жгут книги; изящными жестами вспарывают картины, уступая друг другу черед; взрывают монастыри, зачумленные пафосом негодования уничтожают мавзолеи; пусть клянутся и божатся — все равно неведомая сила втащит их в царство свободы, рассадит по местам и примется обучать — наглядно, на примерах — как необходимо выстроить жилище, каким образом совмещать шестиугольники с пятиконечными и восьмиконечными звездами и любыми другими фигурам — какая кому на душу ляжет, — чтобы всем было тепло и уютно. Всем, даже затравленным охотничьими псами младенцам…
Глава 5
Из устных и письменных воспоминаний графини д'Адемар, посвященных годам, проведенным вблизи Марии-Антуанетты, эрцгерцогини австрийской и королевы Франции.
«Будущее выглядело мрачным. Мы приближались к ужасной катастрофе, угрожавшей Франции. У наших ног разверзлась бездна, а мы по-прежнему одурманенные, забывшие о времени, с роковой поспешностью сами стремились к краю пропасти. Мы жили, ничего не слыша и ничего не желая видеть — спешили от праздника к празднику, от удовольствия к удовольствию. Что за фатальное безумие толкало нас! Увы, как остановить бурю, если не желаешь замечать её приближения.
Некоторые, наиболее прозорливые в нашем кругу, время от времени пытались открыть глаза современникам и вырвать общество из плена роковой беспечности. Я уже писала, как граф Сен-Жермен попытался поднять тревогу, как он старался убедить их величества, что время не терпит, но господин Морепа, который легкомысленно полагал, что не нуждается в чьей-то помощи, чтобы спасти монархию, — изгнал из страны прозорливца, и тот исчез навсегда…»
Старушка-графиня оторвала взгляд от листов бумаги, глянула в окно — в Париже царствовал год 1821-ый, но мыслью, умственным взором Люсиль была далеко в прошлом. В том незабвенном былом, когда — как она объясняла внучке — «твой дедушка был красив и элегантен, тщательно одет, надушен, всегда любезен, нежен и до самой смерти жизнерадостен. В то время не существовало безобразящих телесных страданий. Предпочитали умереть на балу или в театре, но не на ложе между четырьмя восковыми свечами и некрасивыми мужчинами в черном. Люди умели наслаждаться жизнью, и когда наступал час расставанья с ней, никто не хотел портить другим жизнерадостное настроение…»
Теперь, спустя почти тридцать лет, она вновь припомнила то раннее воскресное утро, когда в восемь часов её подняла с постели мадемуазель Роган, её фрейлина, и сообщила, что некий господин желает говорить с ней.
Старушка положила щеку на руку, задумалась, улыбнулась, потом, спохватившись, торопливо продолжила:
«Поскольку рука моя вывела имя графа Сен-Жермена, придется рассказать о нем поподробнее. Он возник — именно так! — при дворе французского короля внезапно, задолго до меня. Это случилось в 1743 году. Пронесся слух, будто в Париже появился некий чужестранец, несметно богатый, судя по украшавшим его драгоценностям. Кто он? Откуда родом? Ничего не известно… С первых минут граф поражал собеседников великолепным умом, его осанка, воспитание говорили, что он не из простого рода, слишком не простого, вот почему, как утверждали некоторые, ему приходилось скрывать свое происхождение.
Граф был невысок ростом, строен, элегантен, руки его тоже были малы и нежны, ступни невелики, совсем как у женщины. Облегающие икры шелковые чулки, обтягивающие бархатные панталоны подчеркивали стройность ног. Одним словом, он обладал изящным телосложением. Впрочем, и на лицо это был очень симпатичный человек. Улыбка открывала ровные зубы, привлекательная ямочка красовалась на подбородке. Волосы темны, даже черны, но без синеватого отлива, глаза добрые, взгляд — особенно, когда он, чуть вскинув брови, засматривался на кого-нибудь — проницателен. Его глаза мне никогда не забыть! В ту пору, когда я его повстречала, ему на вид было лет сорок пять, не более…»
Графиня вновь отложила перо, откинулась на мягкую, овальную спинку кресла — теперь задумалась надолго. По примеру Сен-Жермена чуть прикрыла веки, сосредоточилась, начала считать про себя, пытаясь к назначенной цифре «двенадцать», полностью восстановить в памяти обстановку особняка на улице Сен-Оноре, который они с мужем занимали перед самым началом революции.
Одиннадцать… Двенадцать!.. Она привычно забылась, погрузилась в сладкую полудрему. Её прежняя просторная, удивительно душевная спальня предстала перед ней. Осветилась лучами только что вставшего, прохладного сентябрьского солнца, наполнилась голосом мадемуазель Роган, её фрейлины. Это было чувствительное и порой ехидное сознание — дочь швейцара в их усадьбе в Лангедоке.[98] Они появились на свет в одном доме, только Люсиль на верхнем этаже, а Жанна полтора десятка лет спустя в полуподвале. С той поры хозяйка была неразлучна с девочкой до самого девяносто третьего года, когда фрейлине сделал предложение некий батальонный командир, за какие-то два года дослужившийся до капитана. Нет, графиня не сожалеет о разлуке с Жанной. В обезумевшем мире сожаления — самое пустое занятие, но вот то, что Роган в то время побаивалась мсье Сен-Жермена, это несомненно.
Она так и заявила — к вам, мол, посланник сатаны. Я удивилась, кто же это может быть? Нанести визит даме в восемь часов утра было против всяких приличий. К сожалению, в тот день со мной не было господина д'Адемара, уехавшего в Лангедок, навестить своих родственников.
Посланник дьявола?
— А-а, это, вероятно, адвокат? — догадалась я, потом засомневалась. Нет, на него не похоже… Может быть, архитектор? Или шорник? Ну, говори же! — обратилась я к Жанне.
Я всегда была любезна со своей служанкой. Я ей не судья, если она решила поменять верность госпоже на семейные оковы с каким-то санкюлотом.[99]
— При всем уважении к вашей светлости, — ответила Жанна, — я настаиваю, что если не посланник, то сам дьявол явился к вам под мантией этого человека.
Помнится, я тогда перебрала в памяти всех своих друзей и знакомых, вполне заслуживающих особого внимания со стороны дьявола. Их набралось столько, что я по-прежнему терялась в догадках. Я назвала нескольких, первых пришедших на ум имен.
— Вы все также далеки от истины, мадам, — позволила себе улыбнуться мадемуазель Роган — я иногда позволяла ей выходить за рамки почтительности и вести себя легкомысленно. — Не буду вас больше мучить и скажу только это граф Сен-Жермен!
— Как граф Сен-Жермен?! Человек-чудо?..
— Он самый, ваша светлость.
— Но он же умер четыре года назад, об этом даже в газетах писали.
— Не знаю, что писали газеты, но это он собственной персоной.
Я велела впустить его. Восемь лет назад этот человек покинул Париж, за этот срок о нем ничего не было слышно, кроме подозрительного некролога в дешевой немецкой газетенке, которую доставляли в Версаль её величеству Марии-Антуанетте.
— Подожди, — я остановила Жанну на пороге спальни. — Он представился своим именем?
— На этот раз он назвался господином Сен-Ноэлем. Но я узнаю его из тысячи.
Я сгорала от нетерпения. Помню, запахнулась в утренний халат, подошла к окну — возле ворот не было экипажа. Неужели он пришел пешком? Это открытие вконец ошеломило меня. В тот момент, когда мы с ним впервые встретились — это случилось в 1757 году — на вид ему было лет сорок пять. Мне семнадцать… Однако по уверениям знакомых, которым я не имею причин не доверять, они встречались с графом ещё раньше, в конце прошлого и начале нынешнего века — то есть более сотни лет назад! — и с тех пор не нашли в нем никаких видимых перемен. Можете представить удивление и замешательство графини фон Жержи, встретившей его в салоне госпожи де Помпадур в 1757 году. Я имею в виду не внучку, а бабушку — особу, которая лет за пятьдесят до этой встречи была замужем за послом в Венеции. Следует заметить, что для своих семидесяти лет она прекрасно сохранилась, её неувядаемая свежесть вызывала постоянную зависть не только сверстниц, но и дам сорокалетнего возраста.
